— Да, это Хольт… Я подтверждаю.
Хольт слышал только, как кровь молотом стучит в ушах.
На четыре часа в карцер? Пожалуйста! Уведомление директора о моем отчислении на имя моей мамаши? Она будет только смеяться… А теперь он полез в журнал… Знал бы он, как мне все безразлично!
— Так-так-так! Скажите на милость! — язвил Маас, его грызло разочарование. — Он еще и опоздал на двадцать минут, этот молодчик! — Иронические интонации у Мааса были свидетельством особенно яростного и опасного гнева. — Или у вашей хозяйки — помнится, ее зовут фрейлейн Денгельман, Евсевия Денгельман, если не ошибаюсь, — хотя, впрочем, нет, кажется, Евлалия, благозвучное имя Евлалия, известное уже древним грекам… — Он устремил неподвижный взгляд из-за роговых очков на юношей, которые, как зачарованные, смотрели ему в рот, и наконец завершил свою фразу: — …или у этой почтенной дамы опять шла носом кровь?
Хольт зажмурился. Все плыло перед его глазами — знакомые лица и предметы… В ушах его многократным эхом отдавалось «шланосомкровь… шланосомкровь…» Им овладела блаженная усталость, целительное равнодушие ко всему… Завести бы парусную лодку, думал он, теперь, когда Гильберт стал моим другом… Все получилось так, как нужно. Вольцов спасен благодаря мне. — …Отвечайте же!
Ах, да! Надо еще проучить Мааса. Ему как будто не терпится? Ладно, я тебе отвечу. Меня ты своими длинными периодами не удивишь! Для меня это детская игра!
— Вотще и втуне… — начал Хольт. Лицо его пылало, и только от крыльев носа до уголков рта и вниз к подбородку выделялся белый треугольник. Весь класс пришел в движение, а Маас, услышав эти архаизмы из уст ученика, подозрительно наморщил лоб. — Вотще и втуне нос моей хозяйки, чье имя Евлалия… Евлалия, как вы любезно изволили вспомнить, кровоточил, однако… — он чуть ли не выкрикнул это «однако», увидев, что Маас уже открыл рот, чтобы прервать его, — однако… нынче утром полиция, нагрянувшая, когда некий субъект… одетый в серую куртку… со многими заплатами… и ехавший на велосипеде, попал под машину, мчавшуюся по улице, что ведет через железнодорожное полотно… что идет от вокзала… что находится рядом с моим домом…
Он остановился. И это дело сделано! Словно сквозь туман видел он устремленные на него глаза одноклассников и возвышающегося над ними Мааса: ученый советник перегнулся через кафедру, и нижняя челюсть его отвалилась…
— …допросила меня как свидетеля, чтобы… занести мои показания… в протокол, — закончил Хольт и боком без чувств рухнул на пол.
Петер Визе побежал за швейцаром, Рутшер лепетал:
— Он еще утром по д-д-дороге в школу был какой-то чудной!
Маас, наклонившись над Хольтом, констатировал: «Скарлатина!» Вольцов отстранил его мощной рукой. А вскоре прибыла санитарная карета.
Стояли первые дни июня. Хольт лежал в инфекционном отделении городской больницы. Вольцов каждое утро перелезал через высокую каменную ограду и садом крался к его окну. Его призывный свист проникал в палату.
Первые дни Хольт лежал без сознания, с высокой температурой, но потом дело быстро пошло на поправку. Слабость и чувство вялости исчезли. Вскоре силы к нему вернулись, и он уже тяготился пребыванием в больнице, хотелось поскорее вырваться на волю. По вызову сестер Денгельман приезжала его мать, побывала у всех врачей, раздала сиделкам и санитарам щедрые чаевые и уехала, так и не повидавшись с сыном, за что он был ей только благодарен.
Зато посещения Вольцова его радовали. Вольцов был вестником привычного мира. После заболевания Хольта школу на две недели закрыли, и это в такой же мере способствовало его популярности среди гимназистов, как и смелое выступление против Мааса. Он стал героем дня. Вольцов больше ему не завидовал, довольствуясь тем, что делил с ним его славу.
Когда температура наконец спала, Хольт, услышав свисток, вскочил с постели и бросился к окну.
— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил Вольцов.
— Да я, собственно, уже здоров. Но теперь, говорят, начнется шелушение, мне прописали горячие ванны.
— Давай не залеживайся, — сказал Вольцов. Накануне в школе возобновились занятия, так как никто больше не заболел. — Тоска зеленая! — продолжал Вольцов. — Как только ты выпишешься, мы что-нибудь сотворим…
