Рувим и я, несмотря на все наши усилия, не могли не смеяться, слушая эти откровенные семейные признания. Саксон рассказывал все это спокойно, не стыдясь и не краснея.
– Да, – сказал я, – вы дорого поплатились за неосторожный шаг вашего батюшки, но что это такое там, налево от нас?
На небольшом пригорке возвышалось какое-то неуклюжее деревянное сооружение.
– По внешнему виду – это виселица, – сказал Саксон, бросив взгляд налево, – поедем-ка, виселица – это нечто такое, что не должно нас касаться. В Англии это редкое зрелище. Но если бы вы только могли видеть Палантинат в то время, как в него вошёл Тюренн с войсками! Виселиц в нем тогда было больше, чем верстовых столбов. Вешали шпионов, изменников, всяких мерзавцев, которых так много разводится в военное время. На виселицу часто отправлялись и так называемые чёрные рыцари ландскнехты, богемские крестьяне и разные люди, которых вешали не потому, что они совершили преступление, а затем, чтобы они этого преступления не совершили. Воронам тогда было много корма а Палатинате.
Приблизясь к виселице, мы увидели, что на ней болтается какой-то высохший кусочек. В этом жалком кусочке было трудно угадать смертные останки человека. Эти жалкие останки смертного существа были подвешены к перекладине на железной цепи и медленно качались взад и вперёд.
Мы остановили лошадей и молча глядели на страшное зрелище позорной смерти. Что-то, что мы сперва приняли за кучу лохмотьев, лежавших на земле около виселицы, зашевелилось, и мы увидали, что на нас глядит злое старушечье лицо. Лицо этой женщины было отвратительно; на нем отражалась злоба и все дурные страсти.
– Боже небесный! – воскликнул Саксон. – Всегда это так! Виселица привлекает ведьм, как магнит железо. Поставьте виселицу, и все ведьмы околотка соберутся около неё и будут сидеть, облизываясь, как кошки на крынку с молоком. Берегитесь ведьмы. У неё дурной глаз.
– Бедная женщина! – воскликнул Рувим, подъезжая к женщине. – Я не знаю, какой у неё глаз, но что желудок у неё в дурном состоянии – это несомненно. Ведь это не человек, а мешок с костями. Я уверен в том, что она давно не видела хлебных корок.
Жалкое существо захныкало и вытянуло вперёд костистые руки, чтобы поймать серебряную монету, которую ей бросил мой товарищ.
Глаза у старухи были свирепые, чёрные, нос походил на птичий клюв, а под обтянутой жёлтой кожей, похожей на пергамент, резко вырисовывались лицевые кости. В общем, наружность этого существа наводила страх. Старуха не на человека походила, но на злую хищную птицу или на вампира, о которых рассказывается в сказках и легендах
– Зачем ей деньги в этой пустыне? – заметил я. – Ведь серебряную монету она жевать не станет.
Старуха поспешно завернула монету в лохмотья, точно боясь, что я у неё отниму деньги, а затем прокаркала:
– На это можно будет купить хлеба.
– Но кто же здесь продаст тебе хлеба, добрая женщина? – спросил я.
– Хлеба можно купить в Фованте и в Хиндоне, – ответила старуха, – здесь я сижу только днём, а ночью я путешествую.
– Разумеется, она путешествует по ночам и, конечно, на метле верхом, – тихо произнёс Саксон, а затем, обращаясь к старухе, спросил: – Скажи-ка нам, милая тётенька, кто это такой у тебя над головой болтается?
– Это тот, кто убил моего младшего сынка! – воскликнула старуха, бросая злобный взгляд на болтающуюся в воздухе мумию и грозя ей костлявым кулаком. – Да, это он убил моего милого мальчика. Вот в этом самом месте широкой степи он встретил моего бедного сына и отнял у него его молодую жизнь. И не нашлось доброй руки, которая предотвратила бы роковой удар. Кровь моего сына пролилась вот на этом самом месте, – она бросила землю, – а земля произрастила это доброе дерево – виселицу, а на этом дереве повис её прекрасный спелый плод. Я, его мать, прихожу сюда каждый день, невзирая на погоду. Светит ли солнце, идёт ли дождь, – я иду и сажусь у виселицы, и у меня над головой стукают кости человека, убившего дорогого моему сердцу мальчика.
И, подперев руками подбородок, старуха подняла голову и глазами, в которых светились злоба и ненависть, стала глядеть на страшный предмет, висевший над нею. Зрелище это было так отвратительно, что я воскликнул:
