– Было время, когда меня звали толстым Рувимом, – говорил мой приятель, въезжая следом за мной на холм, – но теперь не то. Твёрдых частей во мне осталось очень немного. Я разбух от дождя. Нечего сказать, хорош я буду, вернувшись в Хэвант. Я вроде бочек моего родителя с тою разницей, что они наполнены пивом, а я – дождевыми каплями. Знаешь, Михей, выжми-ка меня хорошенько да повесь сушиться вон на тот куст.
– Ну, брат, не жалуйся. Солдаты короля Иакова отсырели ещё хуже нашего, – ответил я, – нас так или иначе принимали в городах, где можно было сушиться.
– Ну, это не утешение! Человека, умирающего с голоду, не утешишь тем, что он ни один подвергался этой печальной участи. Честное слово, Михей, я худею не по дням, а по часам. Я замечаю это по своему поясу. Рувим Локарби тает как снежный ком на солнце.
– Это чистая беда! – засмеялся я. – Что, если ты совсем растаешь, как мне об этом докладывать в Таунтоне? С тех пор как ты надел броню и начал побеждать девичьи сердца, ты обогнал нас всех; ты, Рувим, стал важной персоной.
– Ну, брат, я был поважнее прежде, а теперь что за важность, если человек весь высох… Но, говоря серьёзно и откровенно, Михей, странная вещь – любовь. Весь мир, все счастье, вся слава сосредотачиваются в одном предмете. Она для меня все, в ней находятся все мои лучшие чувства и желания. Отними её у меня, – и я на весь век останусь жалким, недоконченным существом. Мне не надо ничего, кроме неё, а без неё мне и подавно ничего не надо.
– А с её стариком ты говорил? Вы в самом деле помолвлены? – спросил я.
– Да, я было стал говорить с ним насчёт этого, – ответил мой друг, – но он был так занят, – он наблюдал за ящиками, в которые укладывали амуницию, – что не обратил на мои слова никакого внимания. Я пробовал приступить к нему в другой раз, но он был опять занят – считал запасные пики. Видя, что он не обращает на мои намёки никакого внимания, я сказал прямо, что прошу у него руки его внучки. Старик обернулся ко мне и спросил: «Какой руки вы просите?» И он глядел на меня такими глазами, что было ясно, что он думает совсем о другом. Так у нас ничем и не кончилось. Я попытал, однако, счастья ещё один раз, как раз в тот день, когда ты вернулся из Бадминтона. Услыхав мои слова, он накинулся на меня с упрёками, говоря, что теперь, дескать, не время думать о таких глупостях. «Сватайтесь за мою внучку, когда король Монмауз будет сидеть на троне, но не раньше», – вот чем закончил свой разговор со мною мэр. Хорош! Называть нашу любовь «глупостями». Небось пятьдесят лет тому назад, ухаживая за своей невестой, он не называл эти ухаживания глупостью.
– Но он тебе не отказал,, в конце концов, – сказал ^ – ц то слава Богу. Если мы победим, ты получишь то, чего хочешь, и будешь счастлив.
– Ах, уверяю тебя, Михей! – воскликнул Рувим. – Если кому в Англии хочется посадить Монмауза на престол, так это мне. Даже сам Монмауз не заинтересован в этом до такой степени, как я. Да, кстати, ты ведь знаешь, что подмастерье Деррик долго ухаживал за нею. Старик был не прочь выдать Руфь замуж за Деррика. Он полюбил этого малого за благочестие и ревность к религии. Но я узнал стороной, что это благочестие у него напускное. Деррик – низменный развратник. Он только прикрывает свои недостатки этой маской благочестия. Между прочим, я, как и ты, придерживаюсь того мнения, что он был коноводом бродяг в масках, которые хотели похитить мистрис Руфь. За это я, впрочем, на них не сержусь, а, напротив, благодарен. Этот случай меня с нею сблизил. Но два дня тому назад, за два дня перед выступлением из Уэльса, я получил случай и побеседовал один на один с мэстером Дерриком. Я ему сказал, что если он позволит себе что-нибудь по отношению к Руфи, то поплатится жизнью.
– Что же он ответил на это любезное предостережение? – спросил я.
– Он принял мои слова, как собака – палку. Благочестиво разгневался, благочестиво обругался и уполз, как змея.
– Выходит, друг, что у тебя было приключений не менее, чем у меня, – сказал я. – Но вот мы и взобрались на вершину, погляди-ка, какой прекрасный вид!
