Эван долго молчал, потом промолвил:
— О, если бы мир, который я исходил за этот месяц, был так нормален, как моя мать!
Потом он сжал голову руками, словно хотел раздавить ее; и через несколько минут явил присутствующим молодое, спокойное лицо, словно омытое святой водой.
— Хорошо, — сказал он, — я заплачу́ за то, что радуюсь Богу в мире, который не способен радоваться ни человеку, ни зверю. Да, я — маньяк, я — мистик. Но о н - т о здоров! Слава Богу, его вам обвинить не в чем. Никто из его предков не умирал за Стюартов. Я готов поклясться, что у его матери не было реликвий. Выпустите моего друга, а что до меня...
Врач, все это время близоруко вглядывавшийся в полки, вынул другой ящичек, и другой из наших героев увидел слова:
«Тернбул, Джеймс». Дальше было написано примерно следующее:
«Редкий случай элевтеромании. Как обычно при этой болезни, родители совершенно здоровы. Первые признаки помешательства выразились в интересе к учению социалистов. Позже наблюдались приступы полной анархии...»
Тернбул оттолкнул ящичек, едва не сбросив его на пол, и горько засмеялся.
— Пошли, Макиэн, — сказал он. — Чем нам плохо в саду? Только бы уйти из этой комнаты.
Выйдя в прохладный, зеленый сад, он прибавил:
— Теперь я понял самое главное.
— Что же именно? — спросил Эван.
— Выйти отсюда нельзя, — сказал редактор, — но мы легко вошли. Никто не охранял то место, где мы пролезли через стену. Это была ловушка. Двух знаменитых безумцев загнали в сумасшедший дом. Обратно нас не выпустят.
Эван серьезно поглядел на ограду больницы и молча кивнул.
Слежка в сумасшедшем доме была так идеально налажена, что больные жили как бы и без надзора. Они могли подойти к стене, которую никто не охранял, и думать о том, что им легко уйти. Ошибку свою они обнаруживали лишь тогда, когда и впрямь решались сбежать.
На этой оскорбительной свободе, в этом мнимом уединении Эван Макиэн часто гулял по саду, когда смеркалось, и особенно часто — в лунные вечера. Луна манила его. Конечно, Аполлон так же прекрасен, как Диана, но дело тут было не в красоте, а в нетленном воспоминании детства. Солнце поистине невидимо — его нельзя увидеть телесным оком. Луна много доступней, и потому, должно быть, много понятней детям. Она висит в небесах неведомо зачем, серебряная, крепкая, плотная, словно вечный снежок. Именно эти воспоминания (или фантазии) влекли плененного Эвана в залитый луною сад.
Однажды, когда он бродил в обесцвеченном саду, где самыми яркими были в тот час мягкая тьма небес и бледная желтизна луны, — когда он бродил, глядя вверх с тем странным видом, который оправдывал отчасти ошибку его стражей, он увидел, что к нему летит что-то маленькое и блестящее, словно осколок луны. Сперва он подумал, что это — обман зрения, поморгал и протер глаза. Потом он решил, что это — падающая звезда, но она не падала. Она летела плавно, как не летают метеоры, но летают творения рук человеческих. Тут она оказалась на фоне луны и стала не серебряной на синем, а черной на серебре. И Макиэн понял, что это — аэроплан.
Описав красивую дугу, небесный корабль спустился вниз и остановился над газоном, сверкая, словно доспехи сэра Галахада. Сравнение это вполне уместно, ибо тот, кто сидел в нем, был весь в белом и голову его венчали не то ослепительно седые, не то очень светлые волосы. Сидел он неподвижно, и Макиэн принял бы его за изваяние, если бы он не заговорил.
— Эван Макиэн, — сказал он властно, как отец, давно не видевший сына, — твой меч нужен не здесь.
— Кому и чему он нужен? — спросил Эван, почему-то не удивляясь.
— Тому, что тебе дорого, — отвечал незнакомец. — Престолу, порядку и преданию.
Эван снова взглянул на луну, но лик ее был бессмысленным, как его лицо — природа не поможет против сверхъестественного. И он взглянул на незнакомца.
— Кто вы? — спросил он и сразу же испугался, что на вопрос его ответят. Но незнакомец долго молчал, потом промолвил:
— Я не могу сказать, к т о я, пока стоит мир. Но я скажу, ч т о я: Я — закон.
Он поднял голову, и луна осветила его лицо. То было лицо греческого бога, безупречно правильное, если бы не слишком длинный раздвоенный подбородок. Широко открытые глаза сверкали, но были бесцветны.
