Макиэн махнул рукой, Тернбул засмеялся. Не обижаясь на них, миротворец оживленно продолжал:
— Итак, вернемся к сути дела. Я не признаю насилия и, как могу, пытаюсь предотвратить нелепейшее насилие, которое задумали вы. Однако и полиция — насилие, так что я ее не вызову. Это противно моим принципам. Толстой доказал, что насилие лишь порождает насилие, тогда как л ю б о в ь... она и порождает любовь. Мои принципы вам известны. Я действую только л ю б о в ь ю.
Слово это он произносил с неописуемой многозначительностью.
— Да, — сказал Тернбул, — нам ясны ваши принципы. Ясны они вам, Макиэн? Полицию никто не позовет.
И Макиэн вслед за ним вырвал из земли свою шпагу.
— Я просто обязан предотвратить это преступление! — крикнул, багровея, человек с блестящими глазами. — Оно противно самой л ю б в и. Как же это вы, христианин...
Бледный Макиэн прямо посмотрел на него.
— Сэр, вы говорите о любви, — сказал он, — хотя вы холоднее камня. Предположим, однако, что вы когда-нибудь любили кошку, собаку или ребенка. Когда вы сами были ребенком, вы любили свою мать. Что ж, вы можете говорить о любви. Но, прошу вас, не говорите о христианстве! Оно для вас — непостижимая тайна. Люди умирали за него, люди из-за него убивали. Люди творили зло ради него, но вам не понять даже их зла. Вас бы затошнило, если бы вы хоть раз о нем подумали. Я не стану вам его объяснять. Возненавидьте его, ради Бога, как ненавидит Тернбул! Христианство — чудище и, повторяю, люди за него умирали. Если вы постоите тут еще минут десять, вы сможете это увидеть.
Но увидеть это было трудно, ибо Тернбул что-то поправлял в своей рукояти, пока незнакомец не произнес:
— А что, если я позвоню в полицию?
— Вы отвергнете свою священную догму, — ответил Макиэн.
— Догму! — воскликнул незнакомец. — М ы — не догматики.
Затягивая что-то, Тернбул крикнул, налившись краской:
— Да уходите вы, не мешайте!
— Нет, — покачал головой мыслитель. — Я должен все это обдумать. Мне кажется, в столь исключительных случаях... — и он неожиданно для них медленно направился к дому.
— Ну, — спросил Макиэн, — верите теперь в молитву? Я молился об ангеле.
— Простите, не понял, — отвечал Тернбул.
— Час тому назад, — объяснил Макиэн, — я ощутил, что бес размягчает мое сердце, и попросил Бога, чтобы Он послал мне на помощь ангела. И пожалуйста...
— Я не думал, что они такие противные, — сказал Тернбул.
— Бесы знают Писание, — отвечал мистик. — Почему бы ангелу не показать нам бездну неправды, когда мы стояли на ее краю? Если бы он не остановил нас, я бы сам мог остановиться.
— Да, я тоже, — сказал Тернбул.
— Но он пришел, — продолжал Макиэн, — и душа моя сказала: Не борись — и ты станешь т а к и м. Откажись от ответов и догм — и вот кем ты будешь. Ты решишь, что бить человека нельзя не потому, что это его унижает, а потому, что ему больно. Ты решишь, что нельзя убивать потому, что это грубо, а не потому, что это несправедливо. Час тому назад я почти любил вас, оскорбившего Божью Матерь. Но теперь бойтесь меня. Я слышал, как о н говорил «любовь», и понял, ч т о он имеет в виду. Защищайтесь!
Шпаги скрестились и почти сразу застыли в воздухе.
— Что там такое? — спросил Макиэн.
— Он все обдумал, — отвечал Тернбул. — Полиция уже близко.
Глава VI
ЕЩЕ ОДИН МЫСЛИТЕЛЬ
Между зелеными изгородями Хертфордшира, как по туннелю, бежали два шотландца. Двигались они не слишком быстро, а размеренно, словно маятник. Прилив заката захлестнул уступы холмов, окошки в селеньях вспыхнули алым светом, но дорога вилась по долине, и ее покрывала тень. Бежавшим по ней казалось, как часто бывает в этой местности, что они движутся по извилинам лабиринта.
Хотя бег их не был быстрым, они устали, лбы у них вспотели, глаза расширились. Вид их никак не вязался с мирным пейзажем, словно это — два беглых безумца. Быть может, так оно и было.
Наконец один из них произнес:
— Мы бежим быстрее полиции. Почему у вас так раскармливают служителей порядка?
— Не знаю, — отвечал Тернбул, — но из-за нас они похудеют. Когда они нас поймают, они будут...
— Они нас не поймают, — перебил его Макиэн. — Если только... Послушайте!
