— Отремонтировали?
— Кое-как. Обещают другую дать, да не спешат. Захолустный городок, обойдемся, мол.
В его голосе уже звучат просительные интонации: вы-то там ближе к центру, посодействовали бы. Старшинские хитрости, капитан…
Звоню в отделение связи Анданову. «Надо бы побеседовать. Когда вам удобно?»
— С двух до трех я обедаю дома, — говорит Анданов.
Дом двухэтажный, старый. Лестница музыкальна, словно ксилофон. У каждой ступеньки свой неповторимый скрип. Ровно в два я у двери. И тут же чьи-то шаги повторяют музыкальную фразу. Стук палки отбивает такт.
Ступеньки даются Анданову нелегко, на лице появляется гримаса боли, когда он заносит негнущуюся правую ногу. В руке — стандартная клюка, новенькая, еще не захватанная пальцами. Значит, травма. И недавняя.
Держится он холодно и с достоинством, подчеркивая всем поведением, что пригласил меня не из чувства гостеприимства, а исполняя свой гражданский долг.
— В моем распоряжении минут двадцать. Я должен еще разогреть еду и пообедать. Вам достаточно двадцати минут?
Он говорит так же, как и движется, — размеренно и четко. Мышцы лица при этом остаются неподвижными: словно маской прикрыт. Что ж, профессия налагает отпечаток. Дотошность, пунктуальность, сосредоточенность, малоподвижный образ жизни — все это отразилось в сидящем передо мной человеке. Никаких порывов, вспышек, нервозности, профессия требует только ритма и внимания. Наверно, он хороший почтовый работник…
— Я не знал, что у вас больная нога, и заставил спешить.
— Пустяки. Ушибся, пройдет.
Медлительно, заученными движениями он набивает трубку, открыв ярко-желтую коробочку «Золотого руна».
Я коротко объясняю: дело об убийстве Осеева требует выяснения кое-каких деталей, и он, Анданов, может нам помочь.
— Не знаю, смогу ли, — говорит Анданов. — Я плохо его знал. Кажется, он не увлекался охотой.
— Но вы, наверно, знакомы с кем-нибудь из людей, близко знавших Осеева?
— Кого вы имеете в виду?
— Шабашникова, например.
— Шабашникова? С ним я знаком.
— Когда вы видели его в последний раз?
Густой душистый дым плывет по комнате. Анданов глубоко затягивается, щурит глаза, напрягая память.
— Постойте… Да, я видел его… Это было перед моим отъездом, восьмого августа. Я заходил к нему, хотел купить щенка.
— Шабашников ничего не говорил вам об Осееве?
— Ничего… Я слышал, что Шабашников якобы в чем-то заподозрен в связи с этим преступлением. Извините, что вмешиваюсь не в свое дело. Но Шабашников человек, абсолютно неспособный совершить что-либо противозаконное.
Мельком я оглядываю фотографии. Бесчисленные снимки жены: маленькая полненькая девочка в кудряшках, с ямочками на щеках, потом маленькая полненькая девушка с ямочками, потом женщина все с той же не тронутой годами улыбкой. Те же кудряшки. «Самого» не видно на фотографиях. Только два или три сравнительно недавних снимка. Бывают люди, которых трудно представить детьми, и Анданов из их числа. Длинное пальто, барашковый воротник, руководящий «пирожок» на затылке. Таким, наверно, он появился на свет и сразу принялся за сортировку писем, телеграмм и другую общественно полезную деятельность. Ему не пришлось ползать перед объективом на голом пузе и ждать птички, которая вот-вот вылетит. До чего ж серьезная личность!
— Во сколько вы ушли от Шабашникова?
— Часов в пять.
— А вечером того же дня вы не встречали Шабашникова?
Мягко и деликатно я стараюсь получить от Анданова ответ на вопрос, который я не хочу задавать в лоб. Анданов оказывается гораздо более понятливым, чем я ожидал. Он облегчает мою задачу.
— В тот же вечер я выехал из Колодина. Жена почувствовала себя хуже, и я решил показать ее в области. Здешние врачи, увы… махнули на нее рукой. Впрочем, для вас это неинтересно. Очевидно, молодой человек, вы хотите установить алиби всех, кто был у Шабашникова, да? Пожалуйста.
Как бы ни раздражал меня этот холодный тон, я начинаю чувствовать нечто вроде благодарности к этому спокойному, сдержанному человеку. С ним не надо финтить.
— Я выехал со станции Коробьяниково в десять тридцать. Вагон шесть. Там были двое проводников, мужчин…
