14. Эфемеры и посмертники
Не так давно, проходя мимо газетного киоска, я обратил внимание на обложку красивого журнала.
В набранном крупным шрифтом заголовке бросилось в глаза словосочетание «…муж Алены Апиной». На следующий день я вновь увидел этот журнал; его читали в метро две симпатичные девушки, и, судя по их самозабвенной погруженности в текст, информация о семейной жизни певицы нашла своего заинтересованного и благодарного читателя. То есть автор статьи и редакторы журнала, которые полагали, что сведения о муже Алены Апиной заслуживают того, чтобы быть предметом всеобщего интереса, рассчитали все правильно.
В принципе, это тема, достойная Ролана Барта, специалиста по мифологии повседневности. В его коллекции казусов муж Алены Апиной мог бы занять свое достойное место — наряду со «скрипкой Эйнштейна», стихами вундеркинда и другими формулами, объясняющими устройство и принцип действия массовой культуры. Когда звезды эстрады, спорта, кино демонстрируют на экране телевизора свою любимую кошечку или, например, попугая, они знают, что делают. Попугай будет интересен, народ скорее всего его полюбит. Социологи усмотрели бы тут механизм идентификации с популярной личностью, но это лишь малая часть истины. Скорее здесь действует механизм самоидентификации эпохи, ибо времена резко отличаются друг от друга набором почетных титулов. Если первостепенного внимания достойны граф, герцог и рыцарь, то это одна эпоха. Если проповедник и купец-мореплаватель — уже другая. В следующую эпоху всех интересует певец, например Элтон Джон. Но когда тем, кто непосредственно интересен и достоин отдельного интервью, становится любовник Элтона Джона — это значит, что мы как раз находимся в точке современности.
Объяснить выбор принципа принадлежности к элите не так просто, во всяком случае, социология тут не поможет. И прежде всего, совершенно бесполезно сетовать на несправедливость выбора (сколько, мол, выдающихся ученых, безупречных воинов, неподкупных судей…) — по-своему выбор вполне справедлив.
Есть своя правда в том, что певицу Апину сегодня знают больше, чем философа Владимира Лефевра. Можно даже сформулировать некий общий принцип: закон обратной зависимости между разовой интенсивностью вспышки всеобщего интереса и общей длиной исторической памяти.
Вспоминаются русские иллюстрированные журналы начала века: портреты авиаторов, велосипедистов, переводы напрочь забытых писателей… О Врубеле, о Флоренском, Андрее Белом — ни полслова. Чем не повод посетовать на суетность молвы и отсутствие пророков в своем отечестве?
И все же постепенно приходишь к выводу: в близоруком восхищении современников, в их воздаянии «не тем, кому следует» скрывается особая форма милости: интенсивность разовой известности как бы авансом компенсирует неизбежность забвения уже в ближайшем будущем. Возможно, что суммарный почет, отпущенный эстрадной звезде и Титу Лукрецию Кару, примерно один и тот же, только он по-разному распределен во времени: в одном случае известность сжата в пределах года, в другом — растянута на тысячелетия. Похоже, что особое качество славы создается прежде всего временем. Тот факт, что философа Суареса знали в среднем по сто человек в течение четырех столетий, порождает славу куда более высокой пробы, чем всегреческая известность в течение четырех лет какого-нибудь атлета-чемпиона.
Несколько огрубляя ситуацию, обладателей славы равного объема, но разного качества, можно назвать, соответственно, эфемерами и посмертниками. Эти компактные группы словно бы обитают на разных планетах, лишь изредка предпринимая межпланетные путешествия. Следует также заметить, что помимо «действительных членов» к каждой группе примыкают еще и кандидаты-соискатели, претендующие либо на эфемерно-взрывную славу, либо на славу, посмертно возрастающую. В целом, и те и другие хорошо знают, на фимиам какого рода они притязают, и именно поэтому качество недоступной им славы оценивают невысоко.
Так, типичный эфемер, какой-нибудь Богдан Титомир всех времен и народов, пребывающий в фокусе повседневного внимания, руководствуется примерно таким девизом: «Какое мне дело до будущего забвения, меня-то уже не будет. И вообще, на том свете сочтемся угольками!»
