Прошу меня, потомки, понять правильно. Я не революционер. Я никогда не изменял присяге. Но уж коли не стало царя, то и присяги не стало!.. А тут еще Керенский! И ведь выпустил матерых уголовников под каким предлогом!.. Пусть, мол, своим трудом зарабатывают себе хлеб! Какая мерзость! «Труд» уголовников, рецидивистов известен — грабежи, убийства, насилия.
То, что он также выпустил на свободу царских сановников, — это худо. Но вот когда Керенский дал волю огромному количеству опасных преступников... Эти негодяи, рассосавшись по просторам России, наделали много бед. Так неужели «Шурик» сделал все это умышленно, предчувствуя свое низвержение и желая отомстить за него?!. Если это так, то нет ему прощения.
Уголовники-рецидивисты, выпущенные Керенским на свободу, не остались в долгу перед своим шефом — они назвали себя «Птенцы Керенского».
Так зачем же, милые мои потомки, все беды 1918 года валить на новую власть? Я не ведаю, каково ее «професьон де фуа», как говорят французы, — «исповеданье веры», т. е. то, чего новые власти хотят достичь, сломав старый государственный порядок. Но то, что его надобно было упразднить, — это совершенно очевидно, хотя мне, столбовому дворянину, честно говоря, жалко дом Романовых, стоявший у кормила правления более трехсот лет. И не столько дом этот жаль — традицию. Впрочем, последний его представитель, Николай II, сделал все, чтобы отвратить от себя даже преданных престолу, но думающих, мыслящих людей.
Однако я что-то уж расписался. Жена приглашает ужинать. Из прихожей вплывают в кабинетик ароматные волны картофеля, сваренного на мангалке. Оревуар, господа (товарищи?) потомки!
* * *
День сегодня такой, что просто невозможно не записать пережитого. А начался день обычно. Поднялся, выпил морковного кофе с кусочком подсолнечного жмыха. Прогулялся по улице. Февраль в этом году выдался не холодный, но дождливый, мозглый. То просто дождь, то снег с дождем. Скучная погода. И настроение соответствующее. Как сказал поэт: «И скучно, и грустно, и некому руку подать!..»
Вдруг, словно из-под земли, — небритый солдат с винтовкой на плече. Шинель нараспашку. Сам черт ему не брат. «Кто такой будешь?» — спрашивает.
Отвечаю. Солдат обрадовался. «Тебя мне, голубь недобитый, и надо. Шагай к самому товарищу Финкельштейну. Требует тебя. Вот и адресок твой на бумажке. Давай шагай. Только не вздумай тягу дать. Вмиг из винта шлепну!» — «Это так сам товарищ... как его... Финкельштейн приказал?» — «Нет, — отвечает. — Это я инициативу проявляю. Приказано доставить — живого или мертвого, а доставлю».
Иду и думаю: кто же такой товарищ Финкельштейн? Солдат, хоть и обалдуй порядочный, а вроде мысли мои прочитал. «Ты, — успокаивает меня, — господин хороший, не волнуйся, не волнуйся за свою пустяковую жизнь. С тобой как с человеком хотят потолковать. Понял?»
Ни черта я не понял. Однако иду. Солдат затем объяснил, что товарищ Финкельштейн — заместитель председателя Ташсовета. Ума палата. И вот захотелось ему потолковать о чем-то с недобитой контрой.
Ничего понять не могу. И, честно сознаться, в душе стеснение. Тем временем подошли мы к так называемому Дому свободы, на Садовой. Народу, как в цыганском таборе. Но солдат меня, словно нож сквозь масло, — прямиком к неизвестному мне товарищу Финкельштейну.
Небольшая комната с обшарпанными стенами. Письменный стол, несколько гнутых венских стульев. На подоконнике жестяной закопченный чайник. Рядом, на подоконнике же, вобла на мятой газете. А за столом сидит тот самый товарищ Финкельштейн. От волнения я сразу и не разглядел его. Только и помню, что в защитного цвета гимнастерке, с бородкой.
Вскоре, однако, страх мой растаял. Финкельштейн принял приветливо. Оказался интересным и остроумным собеседником. А глаза у него умные, бесовски умные глаза.
— Здравствуйте, гражданин надворный советник! — приветствовал он.
— Здравствуйте, господин... товарищ Финкельштейн... — я совсем зарапортовался.
Он смеется.
— Вы оговорились, и я оговорился. Поправляю ошибку... Здравствуйте, товарищ бывший надворный советник.
Тут и я улыбнулся. Действительно, как все переменилось. В самом деле, как теперь ко мне обращаться? Тем временем товарищ Финкельштейн перешел к делу.
