Во время обсуждения Люси хлопотала на кухне. Она наполнила огромный самовар и поставила его на чугунную плиту. Затем бросила взгляд на подносы с пирожными, которые она подаст к чаю чуть позже, после окончания дебатов. Удостоверившись, что все в полном порядке, Люси сняла кружевной муслиновый передник, поправила платье и, приподнявшись на цыпочки, прислушалась к голосам в гостиной.
* * *
Никем не замеченная, Люси стояла в темном дверном проеме и внимательно рассматривала гостиную. Сзади сидел отец, он постоянно смотрел на часы и, наверное, удивлялся, почему до сих пор не подают чай. Даниэль сидел, положив ногу на ногу, в самом центре группы людей, с неподдельным интересом слушавших оратора. Хит Рэйн сидел в самом дальнем и темном углу комнаты, сложив руки на груди. Его лицо не выражало ничего, кроме скуки, но Люси не сомневалась в том, что он не пропускал ни единого слова.
Ей было интересно узнать, зачем он ходит на эти встречи, ведь он был на них единственным представителем Юга. По правде сказать, в Конкорде изредка слышались сочувствующие суждения о Юге, особенно когда дело касалось Реконструкции. Но Хит Рэйн. был чужаком, и все понимали это. Его присутствие поначалу определенно мешало выступающим. Но южанин вел себя достаточно благопристойно, и теперь уже никто не обращал на него внимания. Он приходил, обменивался парой фраз с теми, кто осмеливался подойти к нему, внимательно слушал лектора и уходил. Он вел себя как простой наблюдатель, у которого и в помине не было военного опыта. Люси не могла его понять. Она успокаивала себя лишь тем, что вряд ли кому-нибудь здесь понятно его поведение.
– И тем, кто считает, что этот конфликт не должен рассматриваться как противостояние абсолютно правых абсолютно не правым, – говорил Бронсон Алькот, – я посоветую с холодной объективностью взглянуть на проблему рабства. Даже сочувствие к тем, кто боролся за рабство, желание оправдать их, должно рассматриваться как измена родине, как жесточайшее из преступлений.
Люси, которая сотни раз слышала подобные рассуждения, с трудом сдерживала зевоту. Она подняла руку ко рту, пытаясь скрыть зевок. Затем снова посмотрела на Хита. Заметив, что он не сводит с нее своих голубых глаз, Люси долго смотрела на него, и когда на его губах появилась едва заметная улыбка, она не смогла удержаться и улыбнулась в ответ. А в это время в дискуссию вступил мистер Эмерсон. Как всегда, он полностью завладел вниманием слушателей:
– Мы не должны, да и не можем снисходительно относиться к южанам, если хотим сохранить верность идеалам, за которые воевали. Нам нужно было идти до конца, загнать их в угол и не заключать мира. Война не игра. Нельзя жалеть противника, иначе как смотреть в глаза людям, которые защищали нас.
– Нельзя жалеть? – робко повторил Лукас Кэлдуэлл. – Но разве не мы должны…
– На войне люди делаются чище и справедливее, они стряхивают с себя бремя условностей и жалости, – решительно парировал Эмерсон. – В каком-то смысле война даже полезна. Она помогает людям, в особенности молодым, поверить в свою правоту, вот почему я всегда призывал молодых парней к борьбе.
Неожиданно обманчиво мягкий голос возразил:
– Вы не правы, сэр. Война обкрадывает человека, она отнимает у него самое главное: человечность. – Все повернулись в угол, где сидел Хит Рэйн. Не меняя ленивой позы, как всегда улыбаясь краешком рта, с еще большей мягкостью в голосе, он продолжал:
– Конечно, вам легко отправлять юнцов на войну, когда вы сами слишком стары, чтобы держать в руках оружие, а ваш сын еще совсем ребенок. Легко отправлять их в львиное логово, когда они безоговорочно верят вам.
Когда прошел первый шок, в гостиной поднялся шум. От волнения Люси схватила передник и сжала его в руках. Она смотрела на Хита не отрывая глаз. Ее охватили жалость и страх за него. Никто еще не осмеливался сказать Эмерсону, одному из самых уважаемых жителей города, что он не прав. И никто никогда бы не посмел назвать его трусом. «Что же ты натворил?» – молча сетовала Люси. Как бы ей хотелось повернуть время вспять и закрыть упрямому конфедерату ладонью рот, до того как он успел произнести эти слова.
