– Привет, дружище, – говорит он, откладывая сигарету, и хлопает меня по плечу.
Лайонел Кеннили обладает всеми качествами, которые не нравятся в полицейских любому разумному человеку. Самоуверенный грубиян, придира и расист. Не помню случая, чтобы его мучили сомнения или совесть. Но мне он нравится – отчасти потому, что он полицейский до мозга костей, знающий жизнь улицы вдоль и поперек. Он чует хулигана и бродягу за милю, как ищейка, которая нападает на след, лишь слегка потянув воздух. Во время следствия по делу «Ночных ангелов» я обращался именно к Лайонелу, когда требовалось разыскать кого-то из них. Он вытаскивал их из захудалых забегаловок, подвалов, железнодорожных вагонов, ночью ходил в пользующиеся дурной славой кварталы. Однажды я видел, как он барабанил в дверь, и она ходила ходуном.
– Кто там?
– Твоя добрая крестница, мать твою. Открывай, Тайрон! Некогда мне с тобой цацкаться.
Мы начинаем вспоминать прошлые деньки. Лайонел рассказывает мне о Морисе Дадли. Я знаю эту историю, но не прерываю его. Морису, стокилограммовому детине, убийце и трусу, сидящему в Редьярде, вздумалось изучать Библию. Захотел стать священником.
– Харукан, главарь шайки «Ночных ангелов», так разозлился, что не желает с ним разговаривать. Представляешь?
– А кто сказал, что преступники не исправляются? – изрекаю я, и мы оба смеемся. Мы вспомнили о женщине, на чьей руке Морис кухонным ножом вырезал свое имя, и о полицейском из этого отделения, который на красочном блатном жаргоне клялся, что вырезать-то он его вырезал, да ошибочку в собственном имени сделал.
– Случайно заглянул к нам или дело какое? – спрашивает наконец Кеннили.
– Да я и сам не знаю. Пытаюсь кое-что выяснить.
– Про что? Про Каролину?
Я киваю.
– В городе говорят, что ее не насиловали. Это последнее, что я слышал.
Минуты две я рассказываю Лайонелу, какими доказательствами мы располагаем.
– Так ты, выходит, считаешь, что ее прикончил тот, с кем она выпивала?
– Похоже, что так. Но я не до конца уверен. Помнишь парня, который подглядывал за парочкой, занимающейся любовью, а потом, угрожая пистолетом, сам поимел эту дамочку?
– Господи Иисусе, ты совсем запутался. Ее прикончил кто-то, кто по нашей линии – легавый, прокурор, частный сыщик. Кто знает, как заметать следы. Если бы это был просто любовник, он давно пришел бы в полицию и дал показания.
– Возможно, и дал бы, если бы не пришлось потом объясняться с женой… – Кеннили задумывается, потом кивает: ты, мол, пожалуй, прав.
– Когда ты видел ее последний раз? – спрашиваю я.
– Месяца четыре назад. Она приходила к нам.
– И что делала?
– То же, что и ты. Говенное дело какое-то расследовала, а рот на замке держала.
Я смеюсь. Нет, Кеннили действительно полицейский с головы до ног. Он подходит к стопке папок со старыми делами.
– При ней был какой-то парень. Взяла его, чтобы не ломать себе ногти о коробки с папками и не рвать чулки.
– Смотрела дела девятилетней давности, верно?
– Верно.
– Имя клиента у нее было?
Кеннили задумывается.
– Кажется, было, но вот припомнить его не могу, гадом буду. Помню только, что с именем какая-то закавыка была.
– Может быть, Леон?
Лайонел щелкает пальцами.
– Факт, Леон, но фэ-эн.
«ФН» означает, что фамилия неизвестна.
– Вот какая закавыка. Она искала черную кошку в темной комнате.
– И что, нашла?
– Ни хрена не нашла.
– Ты уверен?
– Факт, уверен. Но это ей было без разницы. Другим занята была – интересовалась, кто засматривался на нее. А таких в отделении пруд пруди, и она это знала. Не, ей было хорошо, она радовалась, что снова здесь.
– Снова?
– Она ведь сперва следила за поднадзорными в Северном филиале и не могла взять в толк, что это за назначение такое. Вроде социального работника. До сих пор ломаю голову, зачем Хорган взял ее в прокуратуру.
Я знал, что Каролина работала в Северном филиале, но не придал этому никакого значения. Может, она и была той секретаршей, о которой упомянул друг Ноуэла в своей анонимке. Он не написал, какой она была – белой или чернокожей, полной или худощавой. Но слово «девушка» он употребил, это точно. Хотя какая Каролина девушка, даже девять лет назад?
