Ванда вытаращила глаза, когда я спросил, что, по ее мнению, надо выбить на надгробном камне. После ее ухода я осмотрелся. На кровати лежала пара красных носков. В стареньком шифоньере я нашел еще пять-шесть дюжин. Носки были разные: оранжевые, зеленые, синие, серые, однотонные, в полоску, в крапинку… Бедный отец! Под конец жизни в этом жалком трейлере у него появилось хобби.
Звонят в дверь. Может быть, почтальон или курьер с письмом?
«Лип», – говорю я себе, видя сквозь застекленную дверь знакомую фигуру. Лип входит, сбивает снег с башмаков.
– Все прибрано, как у хорошей хозяйки, – шутит он, оглядывая разбросанные по гостиной вещи, и подает мне небольшую коробку, перевязанную шелковой лентой. – Рождественский подарок.
– Как мило с твоей стороны, – говорю я. – Мы никогда не делали подарков друг другу.
– Это особый случай. И вещица может пригодиться. Нат уехал?
Я киваю. Вчера отвез Ната в аэропорт. К самолету его пропустили первым. Я хотел побыть с ним, но он воспротивился. Мне оставалось только смотреть, как он поднимается по трапу – мой сын, моя плоть, моя кровь. Нат не обернулся, не помахал, он ушел в мои мысли, в мои сны.
Я предлагаю Липу пива.
– Если только составишь компанию.
Мы идем в кухню. Половина посуды уже уложена в ящики. Я достаю стакан из шкафа. Лип показывает пальцем на коробку, которую он положил на стол.
– Открой, – говорит, – давненько припас для тебя этот подарочек.
Я развязываю коробку. Внутри конверт из оберточной бумаги, заклеенный красно-белым скотчем, – вещдок, да и только! Рву скотч, разворачиваю конверт и вижу… стакан из бара Каролины, тот, который безуспешно пытались найти во время процесса. Лип достает из кармана зажигалку, держит конверт над пламенем, пока он не сгорает почти полностью, и лишь в самый последний момент бросает его в раковину.
Я осторожно большим и средним пальцами беру стакан за верхний край и донышко. На нем все еще сохранился специальный порошок, на котором ясно различимы три отпечатка пальцев, напоминающие об очень многом… Я подношу стакан к окну и непонятно зачем пытаюсь разгадать, которые же из них мои.
– Уж не знаю, растрогаться мне или разозлиться, – говорю я.
– Не понял.
– Согласно Уголовному кодексу штата, сокрытие вещественного доказательства карается по закону.
– Брось, никто не узнает. – Лип наливает себе пива. – К тому же моей вины тут нет. Они сами дали маху. Помнишь, Шмидт забрал из ее квартиры все вещдоки? Кроме стакана. Стакан я уже отвез Дикерману. На другой день мне звонят из лаборатории – забирай, мол, свою склянку. По идее я должен был бы передать ее в управление. Но кому передать-то? От следствия меня уже отстранили. Ладно, думаю, пусть стаканчик полежит, каши не просит, и – в свой стол. Хватятся, когда припрет. Ни одна собака не хватилась. – Лип несколькими глотками выпивает пиво. – Потом они землю носом рыли – куда он запропастился, этот проклятущий стакан. Говорят, Нико у себя в кабинете велел даже ковер, прибитый к полу, содрать.
Мы оба хорошо знаем Нико и хохочем. Когда он горячится, его лысина краснеет и ярче проступают веснушки.
Насмеявшись вдоволь, мы умолкаем.
Потом я спрашиваю:
– Ты ведь знаешь, почему я злюсь?
Лип пожимает плечами, наливает себе еще пива.
– Ты считаешь, что убил ее я.
Лип не моргнув глазом отвечает:
– Нехорошая была дамочка.
– И потому ее следовало прикончить?
– И ты прикончил?
За этим он, собственно, и пришел – чтобы получить ответ на этот вопрос. Не будь Лип сыщиком, он взял бы этот злополучный стакан на рыбалку на великолепные Коронные водопады под Скейджоном. Бросил бы его в воду, и дело с концом. Но ему, видите ли, захотелось докопаться до истины. Потому и притащил стакан, чтобы я понял, что мы повязаны.
– Так ты думаешь, что это я убил?
Лип отхлебывает пива и говорит:
– Очень может быть.
– Катись ты! Жизнь на Марсе тоже может быть.
Лип смотрит мне прямо в глаза:
– Магнитофона у меня нет.
– Наплевать, если б и был. Меня оправдали, понял? Я мог бы завтра же тиснуть в «Трибюн» статеечку об их делишках, и никто не посмел бы привлечь меня к суду. Только знаешь, Лип… – я открываю себе вторую бутылку пива, – они ведь ни за что ни в чем не признаются.
