Ванная наполнялась горячим паром. Я слышала, как Бен включил в гостиной радио, заиграл джаз, но я не могла разобрать мелодию, лишь ее слабый отголосок. Одновременно раздавалось мерное постукивание ножа по доске; конечно, мы ведь еще не обедали. Наверное, он режет морковь, лук или перец. Как будто это самый обычный вечер.
Но для него так и было! Это я убита горем, а не он.
Я не виню его за то, что он не рассказывает мне про Адама, про мою мать, про Клэр каждый день. На его месте я бы тоже не стала. Это слишком больно. Если я проживаю день, не вспоминая о них, то тем самым спасаюсь от печали, а он – от горечи, что причинил эту боль. Как ему, должно быть, трудно сдерживаться, как тяжело вести такую жизнь, понимая, что моя память хранит эти знания, словно маленькие подводные мины, и в любой момент одна из них может взорваться, пробуждая болезненные воспоминания и заставляя его вновь проходить через этот ад.
Я медленно разделась, аккуратно сложила одежду на стул рядом с ванной. Потом обнаженная встала перед зеркалом и взглянула на свое незнакомое, чужое тело. Я буквально заставила себя рассматривать свои морщины, чуть обвисшую грудь. Я совсем себя не знаю, подумала я. Ни себя, ни своего прошлого.
Я подошла ближе к зеркалу. Вот они, складки. На животе, на ягодицах, на груди. Тонкие, еле заметные, так сказать, шрамы жизни. Раньше я их не замечала, потому что не смотрела. Я представила, как наблюдала их появление, страстно желая, чтобы они тут же исчезли с моего стареющего тела. А теперь я рада, что они есть, ведь это какое-никакое свидетельство прошедшей жизни.
Мое отражение постепенно исчезало в клубах пара. А мне повезло, подумала я. Повезло с Беном, ведь он ухаживает за мной здесь, в нашем доме, пусть этот дом и не кажется мне родным гнездышком. Я тут не единственная страдалица. Он терпеливо пережил открытия сегодняшнего дня вместе со мной, но, ложась спать, будет знать, что завтра все может повториться. Другой человек мог не выдержать, покинуть меня. Я пристально посмотрела на свое лицо, пытаясь словно впечатать его в сознание, так чтобы завтра утром оно не показалось мне настолько незнакомым, чужим. Когда отражение заволоклось паром, я отвернулась от зеркала и шагнула в воду. И – заснула.
Нет, я не спала, по крайней мере, мне так казалось, но когда я очнулась, то не могла ничего понять. Я лежала в другой ванне, наполненной еще не остывшей водой; раздался стук в дверь. Я открыла глаза – вокруг все другое. Зеркало на стене – простое, без рамки. Плитка не голубая, а белая. С рейки над ванной свисает пластиковая штора, на полочке над раковиной два перевернутых стакана, рядом с унитазом биде.
Слышен голос:
– Я сейчас!
Этот голос мой. Я сажусь, не вылезая из воды, и смотрю на дверь. На крючках висят два халата, белые, с вышитой монограммой. Я встаю.
– Выходи! – кричат из-за двери. Вроде бы голос Бена, но какой-то другой. Он напевает: – Вы-хо-ди! Вы-хо-ди! Вы-хо-ди!
– Кто там? – откликаюсь я, но скандирование продолжается.
Я вылезаю из ванны. На полу плитка, черно-белые квадраты по диагонали. Пол влажный, я поскальзываюсь, чувствую, что падаю, ноги неудержимо разъезжаются. Я шлепаюсь на пол, уцепившись за штору, которая накрывает меня сверху. Падая, я ударяюсь головой о раковину. И кричу от страха:
– На помощь!
Тут я проснулась по-настоящему. Кто-то другой звал меня из-за двери:
– Кристин! Крис! Что случилось?
С облегчением я узнала голос Бена и поняла, что задремала. Я открыла глаза. Я все так же лежала в ванне, рядом на стуле – стопка моих вещей, синяя плитка, зеркало на стене, обрамленное фотоколлажем о моей жизни.
– Ничего, – ответила я. – Все в порядке. Я задремала и увидела кошмар.
Я вышла, потом мы пообедали, и я пошла спать. Я хотела записать, зафиксировать увиденное, пока все не кануло в небытие. Я боялась, что не успею закончить до того, как Бен поднимется в спальню.
Но что мне было делать? Сегодня я потратила много времени на дневник. Бен может что-то заподозрить, задуматься, чем это я все время занимаюсь наверху в одиночестве. Я говорю ему одно и то же, что устала, что мне надо отдохнуть, и пока он мне верит.
