Тот вздохнул облегченно, улыбнулся:
— Ниш-шего-о… А где твоя мать, Львович? Жива? Не здесь живет, нет?
— Нет, Назип. Живет на Алтае, в селе. Я тамошний. Когда-то я хотел взять ее жить к себе, и вот — такая получилась чепуха…
— Теперь ты к ней езжай, и живи с ней. Что тебе здесь делать? Мать всегда добрая, она примет.
Локоткова уж начало развозить, и он заговорил, смеясь и грозя пальцем башкиру:
— Я н-никогда-а… что ты! Думаешь, мать сказала там, что я сижу? Ни в жизнь, Назип! Я для них — человек! Большим человеком стал, понимаешь? Кум королю и сват министру, вот! И чтобы я сейчас приехал обратно? Я приеду, приеду. Но только тогда, когда снова стану тем, кем был. И не меньше! И… покажу всем, кто такой Локотков! — он мутно огляделся и крикнул: — А вы все кто такое?! Вон! Вон отсюда!..
Назин с Иваном расправили раскладушку, подвели к ней Валерия Пвловича, и осторожно положили.
Глубокой ночью он проснулся, попил, снова лег. В кухне горел свет, оттуда клубами валил табачный дым, и курлыкал голос хозяина Ивана:
— Сидят они с Фиксом в углу, оба, в натури, под балдой, и все. Я, как ни в чем не бывало, подваливаю к Сильве, и задаю свой вопрос: «Ты, девчонка, не забыла толковище на моей квартире? Атна-асительно Наташки?» Ну, она тоже сидела, все поняла, мигает, и толкает такую кидню: «Ты будь спа-акоен, в натури, Наташка будет твоя». Но! Кидаю ей: если твои слова, твои слова! — к примеру, окажутся ложью, не рассчитывай на красивую жизнь. И все. Тут Фикс пальчиком так делает, кричит мне: «Иван! Сильва, в натури, моя девчонка, какие ты имеешь намерения?»..
Локотков еще несколько раз просыпался, и все на кухне горел свет, бубнили нервные, захлебывающиеся голоса, и висел густой, медленно рассасывающийся дым.
Встал он рано. Оделся, обулся, вымыл лицо. На кухне все бубнили, и никто не обратил внимания на его возню. Собравшись, он заглянул туда:
— Эй, Назип! Так ты и не уехал вчера домой?..
— Ш-шерт с ним! — башкир поднял на него налитые кровью глаза. — Не в этом дело. Не в этом дело, понимаешь ты?!
Валерий Львович испугался, что тот полезет сейчас снова в беспричинную драку, и сказал торопливо:
— Да-да, конечно! Мне надо идти, пока! Иван, я приду еще ночевать, так что чемодан оставляю. Давай, Назип!
Он пожал вялую, пухлую руку товарища, глянул еще раз в толстое, бессмысленное лицо с вывороченными губами, и вышел на улицу. Думал, уходя от приютившего его дома с грязными стенами: «Ну, вот Назип и счастлив, доволен, как рыба в воде. Для таких, как Иван, он — свой, притом король. А я? Пока мы были с ним вместе, в одинаковой одежде, сжатые одинаковыми рамками, он много бы сделал для меня, и искренне. Еще вчера было так. А теперь он стряхнул с себя все это — и что я для него? Пыль, ерунда, осколок прошлого, камешек на дороге».
Первым делом на сегодня стояло — покупка Юльке пальто. Он поехал к центральному универмагу, и до его открытия торчал в сквере, сидел на холодных скамейках. Ранние милиционеры поглядывали на него (на каждом освободившемся из заключения лежит своя, особая печать, — Локотков знал про нее раньше, а теперь и ощущал), однако проходили мимо, не трогали. Люди торопились на работу, выплескивались из трамваев, троллейбусов, разбегались по учреждениям. От их вида в груди Локоткова опять заныло, и он горько ощутил свою ненужность, неприкаянность. Открылся магазин, Валерий Львович вошел в него, побродил, но — в секции одежды не продавали детских пальтишек. «Дурак! Как я сразу не сообразил!» — казнил он себя, направляясь к «Детскому миру». Однако сейчас, когда улицы опустели, открылись магазины, и впереди маячила конкретная цель — жить стало все-таки легче, и не так точило одиночество. Надежда снова махнула крылом, и Локотков приободрился. Зашел в буфет, поел, выпил два стакана скверного горячего кофе.
В магазине он долго выбирал пальто для дочери. С утра у него была мысль: подождать, когда Юлька придет из школы, и вместе с ней сходить за обновкой. Все же пришлось отказаться, подумав: у девочки сейчас другая семья, другая жизнь. Зачем же пугать ее, тащить куда-то, соплиться и слезиться, внушая ей представление о вещах, которые она и знать-то не должна? И чем дольше не узнает, тем лучше, тем меньше урона детской психике! Вдобавок совместный их поход в магазин непременно чреват был новой вспышкой Ирининой ненависти, окончательным крушением последних связей. А зачем это ему сейчас нужно?
