Несколько трудных колонистских лет было за его плечами. Вкусил он «прелести» воровской жизни. Когда-то, будучи на побегушках, он не думал, что станет рецидивистом, нагоняющим страх на шпану. А когда стал таким, случилось непредвиденное: его непоколебимая вера в неписаные воровские законы дала трещину. Это произошло после встречи с заместителем начальника колонии по политико-воспитательной работе Танирбергеном Нурсеитовым.
К Нурсеитову Жердь вошел как равный к равному.
— Добрый день! Вызывали?
— Да. Садись.
— Благодарю, насиделся, — натянуто улыбнулся Жердь. Однако, потоптавшись, сел. Нога за ногу, руки, сцепленные на коленях.
Помолчали, каждый по-своему готовясь к беседе.
Нурсеитов знал: разговоры, тем более работа с Санькой, по кличке Жердь, предстоят нелегкие. Еще в первый день, когда замполит знакомился с делами преступников, оперуполномоченный подсказал:
— Хотите иметь железный порядок — начинайте с Саньки.
Его трехтомное дело Нурсеитов изучил внимательно. Косая, не по летам задорная челка Саньки прошита сединой. Взгляд сквозной — через окно на улицу. Не думал Нурсеитов, что ему придется иметь дело с таким великовозрастным «шалуном». Этому не скажешь:
— Саня, ты поступаешь некрасиво!
А он бы ответил:
— Простите, Танирберген Нурсеитович. Больше не буду.
— Александр… Как тебя по батюшке? — запамятовав, спросил замполит.
Жердь поначалу удивился, но затем, будто его всю жизнь называли по отчеству, безразлично ответил:
— Меня теперь, в основном, по матушке…
Нурсеитов улыбнулся.
— А я сейчас вспоминаю. Поликарпович! Так? Поликарп. Наверно, толковый мужик был. А?
— Не знаю. Не видел отца.
— Детдомовец?
— Уличный.
— Вызвал я тебя, Александр Поликарпович, познакомиться. Дело твое просмотрел, но тебя не представлял.
Саньке еще раз пришлось удивиться. Обычно новое начальство устраивало ему дотошный опрос, заведомо зная из дела и о судимостях, и о побегах, и о возрасте. Этот же не кривил душой, что не без похвалы отметил Жердь.
— Амнистировался? — спросил Нурсеитов.
— Был такой грех.
— Долго гулял?
— Неделю.
— Маловато.
— Прокурор добавил.
— Несправедливо? — лукаво вставил воспитатель.
Санька стрельнул хитрющими, с прищуром глазами. Нет, мол, начальник, не проведешь. Ответил, не задумываясь.
— Пойман вовремя, осужден правильно.
По молодости он бы еще стал доказывать, что на него сфабриковали дело, кричал бы и спрашивал, где справедливость, но теперь, извините.
— Слушай, что я тебе скажу, Александр Поликарпович, — продолжал Нурсеитов. — Подурил ты за свою жизнь — на десятерых хватит. Ну, это, как говорят, хмельная молодость. Что было, того не поправишь. Надо начинать жить заново. Пора. Вот уже и конский волос прет на твоей челке, и о себе надо подумать
— Поздно, начальник. Потому не трать зря силы, — без обиняков ответил Жердь.
— Я от тебя не отступлюсь. Нарушений у тебя не будет, на свободу выйдешь человеком.
— Что предлагаешь, начальник?
— Будешь мне помогать.
— Ну-да! Разогни! — без притворства засмеялся Жердь. — Говоришь, с тобой перевоспитывать «зэков»?
— Перестань дурака валять! — оборвал замполит. — Невесело, вижу. Возраста бы своего постыдился.
Санька приутих. Воспитатель продолжал:
— Кому, как не тебе, знать: все ушло в прошлое. Скажи честно, трудно ведь стало морочить голову молодым?
— Любая работа требует сил. А вообще, не жалуюсь.
— Тут ты не верти. Жидковато с пополнением.
— Плохо знаешь, начальник. Никак с гражданки? — попутно осведомился Жердь.
— Могу ответить. Работал учителем, потом окончил Ленинградскую политехническую школу, и вот теперь — у вас.
— Туго придется, — откровенно заявил Жердь.
— Любая работа требует сил, — ответил Нурсеитов словами Саньки. — Так что? Будешь помогать или вредить?
— Вижу, человек ты, начальник. Потому ни то, ни другое. Золотая середина. Ты живешь, дай жить и мне.
— Или никакого житья, или жизнь по-новому!
Жердь встал, косо повел плечом.
— Дело твое. Тайга — закон, медведь — хозяин, — сказал и вышел.
День заключенного — это время суток, ограниченное двумя звонками, в которое один преступник по-новому взглянул на жизнь, второй понял, что спасение для него в труде, третий вышел на свободу, а какой-нибудь тысячный получил дополнительный срок.
