Папашу Планта словно окатили ведром холодной воды – так он был потрясен и удручен.
– Как! – пробормотал он, совершенно ошеломленный. – Неужели вы, господин сыщик, с вашей сметкой, с вашим опытом…
В восторге от того, что хитрость его удалась, Лекок уже не в силах был сохранять серьезный вид; папаша Планта понял, что угодил в ловушку, и разразился добродушным смехом.
А между тем ни один из двух этих людей, столь искушенных в науке жизни, столь хитроумных и проницательных, не сказал ни слова о том, что оба они имели в виду. Но они понимали друг друга, словно читали друг у друга в мыслях.
«А ведь ты, дружище, – рассуждал про себя сыщик, – что-то знаешь и скрываешь, но это нечто столь важно и столь чудовищно, что ты не заговоришь и под дулом пистолета. Хочешь, чтобы из тебя это вытянули? Ну что же, и вытянем!»
«А он не дурак, – думал папаша Планта. – Знает, что у меня есть своя версия, будет искать ее и наверняка найдет».
Лекок сунул в карман бонбоньерку с портретом – как всегда, когда предстояла настоящая работа. В нем взыграло самолюбие ученика папаши Табаре. Партия началась, а он был азартен.
– Итак, за дело! – вскричал он. – В протоколе господина мэра сообщается, что обнаружено орудие, при помощи которого здесь все переломали.
– На третьем этаже в комнате, обращенной окнами в сад, – отвечал папаша Планта, – мы обнаружили топор, он валялся на полу возле шкафчика, который явно пытались взломать, но не сумели. Я велел, чтобы к топору не прикасались.
– Разумное распоряжение. А что за топор? Тяжелый?
– Примерно с килограмм будет.
– Превосходно, пойдемте посмотрим на него.
Они поднялись, и г-н Лекок, мигом выйдя из образа аккуратного галантерейщика, берегущего свое платье, улегся животом на пол и принялся рассматривать грозное орудие разрушения – тяжелый топор с ясеневым топорищем, а также блестящий, хорошо натертый паркет.
– Мне кажется, – заметил мировой судья, – что преступники принесли сюда топор и начали взламывать шкафчик только для того, чтобы отвлечь наши подозрения и усложнить задачу следствия. Здесь можно было обойтись и без топора, я сломал бы этот шкафчик ударом кулака: он еле держится. Они стукнули по нему разок и преспокойно положили топор.
Сыщик тем временем встал с пола и отряхнул сюртук.
– Полагаю, сударь, – возразил он, – что вы заблуждаетесь. Топор не положили на пол, его швырнули с яростью, свидетельствующей либо о сильном испуге, либо о буйном приступе гнева. Вот поглядите: здесь, на паркете, одна за другой идут три отметины. Когда злоумышленник бросил топор, он упал сперва лезвием вниз, отсюда эта зарубка; потом отлетел в сторону и ударился обухом – вот он, след удара, я указываю на него пальцем, – и, наконец, поскольку его швырнули с огромной силой, закрутился волчком и оставил на паркете еще одну отметину там, где лежит сейчас.
– Верно, – пробормотал папаша Планта, – совершенно верно!.. – И смущенно добавил, поскольку выводы сыщика явно опрокинули его гипотезу: – Ничего не понимаю, ровным счетом ничего.
Лекок продолжал свои наблюдения.
– Скажите, когда вы сюда вошли, – спросил он, – окна были отворены так же, как сейчас?
– Да.
– Значит, все правильно. Убийцы услышали какой-то шум в саду и пошли взглянуть, в чем дело. Что они увидели? Не знаю. Знаю одно: увиденное напугало их, и они убежали, в спешке бросив топор. Присмотритесь к отметинам, прикиньте траекторию, по которой они располагаются, и вы убедитесь, что человек, бросивший топор, стоял не у шкафчика, а у растворенного окна.
Папаша Планта тоже опустился на колени и с величайшим вниманием осмотрел следы. Полицейский был прав. Мировой судья, слегка озадаченный, поднялся, после минутного раздумья протянул:
– Это обстоятельство меня несколько смущает, но на худой конец… – Он умолк и погрузился в размышления, потирая рукой лоб. – И все-таки все можно объяснить, – прошептал он, пытаясь мысленно собрать воедино обломки своей рассыпавшейся гипотезы, – и тогда окажется, что часы показывают правильное время.
Лекок и не подумал расспрашивать старого судью. Во-первых, он понимал, что тот не ответит; во-вторых, его гордость была задета. Неужели он не разгадает тайну, в которую проник другой?
