– …Но ничем нельзя оправдать, – продолжал мэр, – неуместные и шумные проявления любопытства, которые мешают отправлению правосудия и являются нарушением закона. Что значит это необъяснимое сборище, эти многоголосые выкрики, гул, пересуды, эти преждевременные выводы?
– Несколько раз, – говорил папаша Планта, – собирали консилиум, но, к сожалению, это ничего не дало. Жалобы Соврези были крайне странными и необычными. То, что он говорил о своих ощущениях, было до того невероятно и, простите меня, абсурдно, что это сбивало с толку самых опытных врачей.
– Р. из Парижа смотрел его?
– Смотрел. Он приезжал каждый день и нередко оставался ночевать в замке. Я не раз видел, как он, озабоченный, шел по главной улице к нашему аптекарю, чтобы проследить за приготовлением прописанных лекарств.
– …Сумейте же сдержать, – выкрикивал г-н Куртуа, – свой праведный гнев, успокойтесь и сохраняйте достоинство!
– Без сомнения, ваш аптекарь, – заметил доктор Жандрон, – весьма толков, но у вас в Орсивале живет человек, который даст ему сто очков вперед. Славный малый, торгует лекарственными травами и умеет сколачивать деньгу. Его фамилия Робло.
– Костоправ Робло?
– Он самый. Подозреваю, что он тайком и лечит, и делает лекарства. Весьма неглуп. Впрочем, учил-то его я. Больше пяти лет он был у меня помощником в лаборатории, да и сейчас, если мне предстоит тонкая работа… – Тут доктор замолчал, пораженный тем, как переменилось доселе невозмутимое лицо собеседника. – Что с вами, дорогой друг? Вам худо?
Судебный следователь оторвался от бумаг.
– Действительно, – промолвил он, – господин мировой судья так побледнел…
Но папаша Планта уже справился с собой.
– Пустяки, совершенные пустяки. Просто мой треклятый желудок дает себя знать всякий раз, когда я не поем вовремя.
В заключительной части речи голос г-на Куртуа поднялся до немыслимых высот. Да, мэр Орсиваля поистине превзошел себя.
– …Возвратитесь в мирные жилища к своим заботам и трудам. Не бойтесь – закон охраняет вас. Правосудие действует: двое из совершивших это страшное злодеяние уже в его руках, и мы вышли на след их сообщников.
– Среди нынешней прислуги, – заметил папаша Планта, – нет никого, кто знал Соврези. Всех слуг постепенно сменили.
– Естественно, – ответил доктор. – Господину де Треморелю не доставляло удовольствия видеть старых слуг.
Их беседу прервало возвращение мэра. Глаза его сверкали, лицо пылало, лоб был покрыт капельками пота.
– Я доказал им, что их любопытство неприлично, и они разошлись. Бригадир доложил, что с Филиппом Берто хотели расправиться: общественное мнение редко ошибается…
Тут мэр обернулся на скрип отворяющейся двери и оказался перед человеком, лицо которого невозможно было рассмотреть, в таком низком поклоне он склонился: локти вверх, поля шляпы чуть ли не касаются груди.
– Что вам угодно? – грозно спросил г-н Куртуа. – По какому праву вы вторглись сюда? Кто вы такой?
Вошедший выпрямился.
– Я – Лекок, – ответил он с наиприятнейшей улыбкой. Однако, увидев, что его фамилия не произвела на присутствующих никакого впечатления, пояснил: – Лекок из уголовной полиции, прислан префектурой по телеграфному запросу в связи с настоящим делом.
Это заявление явно озадачило всех, даже судебного следователя.
Известно, что во Франции каждому сословию присущ свой особый облик, нечто вроде примет, по каким их распознают с первого же взгляда. Возникли условные типы представителей любой профессии, и его величество Общественное мнение, единожды восприняв такой тип, не допускает и мысли об отклонении от него. Кто такой врач? Солидный человек в черном, с белым галстуком. Господин с изрядным брюшком, на котором позвякивают золотые брелоки, может быть только банкиром. И всякому известно, что художник – это кутила в мягкой шляпе и бархатной блузе с огромными манжетами.
Так вот, в соответствии с этим установлением у человека, служащего на Иерусалимской улице, должен быть коварный взгляд, в лице нечто сомнительное, замызганный вид и булавка либо перстень с фальшивым камнем. Даже самый тупоумный лавочник убежден, что с двадцати шагов распознает полицейского, поскольку тот обязан быть могучим усатым верзилой в засаленной фетровой шляпе, чья шея стиснута уже лохматящимся воротничком; облачен он в потертый черный сюртук, наглухо застегнутый, дабы скрыть полное отсутствие белья. Таков общепринятый тип полицейского.
