Накинув на плечи манто, она повела приятельниц и гравера в сад, который разбивали по плану Леду, но в котором пока были свалены голые деревья и груды щебня. Тем не менее она показала им Фингалов грот, готическую часовню с колоколом, храм, поток >{450}.
— Здесь,— вздохнула она, подведя гостей к группе елей,— я хотела бы воздвигнуть кенотафию >{451} в память несчастного Бротто дез Илетта, к которому я не осталась равнодушной. Изверги убили его; я пролила немало слез. Демаи, нарисуйте мне урну на колонне.
И почти сейчас же вслед за тем прибавила:
— Ужасно… Я хотела дать бал на этой неделе, но все скрипачи приглашены за три недели вперед. У гражданки Тальен танцуют каждый вечер.
После обеда коляска Розы Тевенен отвезла трех приятельниц и Демаи в театр Фейдо. Там собралось все, что было наиболее изящного в Париже: женщины, причесанные в стиле «античном» или в стиле «жертвы», в сильно декольтированных платьях, пурпурных или белых, усеянных золотыми блестками, мужчины в очень высоких черных воротниках и в широких белых галстуках, в которых утопали подбородки.
В этот вечер ставили «Федру» >{452} и «Собаку на сене» >{453}. Весь зал потребовал исполнить «Пробуждение народа» — гимн, любимый щеголями и золотой молодежью.
Взвился занавес, и на сцену вышел толстый, низкорослый человек: это был знаменитый Лаис >{454}. Прекрасным тенором он спел:
Народ французский, все мы братья!
Раздался такой гром рукоплесканий, что зазвенели хрустальные подвески люстры. Затем послышался невнятный ропот, и голос какого-то гражданина в круглой шляпе ответил из партера «Гимном марсельцев»:
Вперед, сыны отчизны милой!
День вашей славы засверкал…
Ему не дали кончить. Раздались свистки и крики:
— Долой террористов! Смерть якобинцам!
И Лаис, вызванный еще раз, снова спел гимн термидорианцев:
Народ французский, все мы братья!
В зрительных залах решительно всех театров на колонне или на цоколе стоял бюст Марата; в театре Фейдо этот бюст возвышался на пьедестале в одной из ниш, расположенных по обе стороны рампы.
Во время исполнения оркестром увертюры из «Федры и Ипполита» какой-то молодой щеголь крикнул, указывая на бюст концом трости:
— Долой Марата!
И весь зал подхватил:
— Долой Марата! Долой Марата!
Из общего гула вырвались отдельные красноречивые возгласы:
— Позор, что этот бюст еще здесь!
— Гнусный Марат, к стыду нашему, царит еще повсюду! Бюстов его не меньше, чем голов, которые он хотел отсечь.
— Ядовитая жаба!
— Тигр!
— Черная змея!
Вдруг какой-то франт взбирается на выступ ложи, толкает бюст и сбрасывает его. Осколки гипса падают на головы музыкантам под рукоплескания всего зрительного зала, который подымается и стоя поет «Пробуждение народа»:
Народ французский, все мы братья!
Среди наиболее восторженных певцов Элоди узнала красавца драгуна Анри, прокурорского писца, свою первую любовь.
После спектакля Демаи позвал кабриолет и отвез гражданку Элоди к «Амуру Живописцу».
В коляске молодой человек взял руку Элоди в обе руки:
— Верите вы, Элоди, что я вас люблю?
— Верю, потому что вы любите всех женщин.
— Я люблю их в вашем лице.
Она улыбнулась.
— Я взяла бы на себя нелегкую задачу, даже несмотря на модные теперь черные, белокурые и рыжие парики, если бы решилась заменять вам женщин всех типов.
— Элоди, клянусь вам…
— Что? Клятвы, гражданин Демаи? Либо вы меня считаете наивной, либо вы сами слишком наивны.
Демаи не нашелся что ответить, и она с удовольствием подумала, что он от нее без ума.
На углу улицы Закона они услыхали пение и крики; вокруг костра суетились какие-то тени. Это была кучка щеголей, которые по выходе из Французского театра сжигали чучело, представлявшее Друга народа.
На улице Оноре кучер задел шляпой карикатурное изображение Марата, повешенное на фонаре.
Придя в веселое настроение, возница обернулся к седокам и рассказал им, как накануне продавец требухи на улице Монторгей вымазал кровью бюст Марата, приговаривая: «Это он любил больше всего на свете»; как затем десятилетние мальчишки бросили бюст в сточную канаву и как присутствовавшие при этом граждане воскликнули: «Вот его Пантеон!»
Во всех ресторанах и кабачках, мимо которых они проезжали, публика пела:
