Как нередко бывает в подобных случаях, никто не хотел продолжения вечера. Все разошлись по своим комнатам, собираясь вернуться в Лондон завтра же, и как можно раньше. Однако всю ночь напролет валил снег, и дороги занесло — надо было ждать, пока их расчистят.
Джейн Уоллес с видом хозяйки дома, вспомнившей о своих прямых обязанностях, попросила мадам Барнет, кухарку, приготовить роскошный завтрак в надежде, что гости забудут немыслимое выступление ее сына Брайана. Около 8 часов гости спустились один за другим в маленький салон, где обычно завтракали домочадцы, — на веранду с видом на заснеженный парк.
Улучив минуту, пока не было Брайана, — он запаздывал, — Джейн постаралась сгладить вину сына за вчерашнюю юбилейную речь. Как мать она сочла своим долгом не оставлять его друзьям горьких впечатлений. Все принялись ее утешать, все, кроме Мелвилла, — тот по привычке начал было высказывать свои нелестные замечания, но его тут же прервали, заметив в свою очередь, мол, что было, то прошло, и лишние переживания никому не нужны.
Уже заканчивали завтракать, а Брайан так и не спустился.
— Обиделся, — сказал Мелвилл, раскуривая сигару без спросу.
— Мэтью, не окажете ли мне любезность и не сходите ли за сыном? — попросила Джейн. — Он знает номер телефона дорожной службы, а это сейчас как нельзя кстати. Видите ли, мы пользуемся здесь всеобщим уважением.
Эттенборо встал и направился к лестнице, а мисс Ли не спеша подошла к главному окну веранды. Там, в парке, на заиндевевшую ветку села пташка, в точности как на восхитительном полотне какого-нибудь китайского живописца. Маргарет не смогла удержаться от восхищения не только птахой на ветке, но и юной азиаткой с тончайшим профилем — она необыкновенно украшала общую безмятежную картину.
Мелвилл пустился в рассуждения про какие-то покрышки, но Джейн слушала его вполуха. С тех пор как Брайан поступил на службу в знаменитую нотариальную контору «Эдисон и Эдисон» в Гринвиче, она коротала одиночество в обществе этого болтуна, выказывая ему гостеприимство. У него даже была в замке своя комната, и он пользовался ею при всяком удобном случае; хозяйка как будто не возражала, полагая, что главная ее забота — замок. Ну а злые языки оказались тут как тут.
— Куда же Мэтью запропастился? — нетерпеливо спросила Джейн. — Неужели они опять затеяли свои бесконечные споры?
Через несколько минут на лестнице послышались торопливые шаги, и на веранду точно безумный влетел Мэтью. Все тут же воззрились на него. Он тяжело дышал. На перекошенном лице — страх. Мэтью только и выговорил:
— О, мадам… Это ужасно.
— Полноте, возьмите себя в руки, — велела Джейн. — Что там такого ужасного?
— Ваш сын, мой друг…
Джейн поднялась, подошла к Мэтью, схватила его за плечи и слегка тряхнула.
— Говорите же! Боже мой, скорее!
К ним тотчас поспешили Ли и Маргарет. Только Джеймс Мелвилл, увлеченный сигарой, казалось, не обращал внимания на напряженность, внезапно возникшую в воздухе.
— Брайан, он там, в постели… — Наконец Мэтью решился. И громко, навзрыд выпалил: — Мертвый!
— Вы с ума сошли! — воскликнула Джейн и что было сил снова тряхнула несчастного. — Мой сын! Сынок! Малыш!
— Увы, мадам, бедные мои друзья, он мертв. Убит!
Сэр Малькольм Айвори любовался заснеженным пейзажем через широкое окно в сад. Он любил снег, хотя большую часть жизни провел в теплых краях. Ему, убежденному шестидесятилетнему холостяку, всегда нравились голубоглазые блондинки, а в Египте, Индии, Южном Китае и Малайзии он если и делил с кем любовь, то разве только с кареглазыми брюнетками. Так, мало-помалу в нем пробудилось стремление к чистоте и гармонии, равно как и чувство прекрасного, — они заставляли сэра Малькольма все чаще грезить о какой-нибудь норвежке из ледового царства, когда он изнывал от зноя в Бомбее, Гонконге, Маниле или Каире, одетый в свой неизменный элегантный двубортный костюм и галстук с гербом лондонского Клуба графоманов, членом которого он состоял.
Доротея Пиквик, его пожилая домоправительница, вошла в кабинет без стука — по привычке. Эта сухая ворчунья с вечной связкой ключей на поясе, кажется, жила здесь всегда и во всякое время носила траур, правда неизвестно по кому. Трое слуг побаивались ее, хотя знали, что в груди деспотичной брюзги бьется золотое сердце.
