– Посмотреть.
– Ладно. Сейчас не до того. Идем.
И они ушли. Меня зло взяло, что он ни о чем больше не спросил: недолго пришлось побыть в привлекательной роли жертвы.
Я потащился за ними на съемочную площадку. И не замедлил порадоваться своему отказу: кто бы мог подумать, что кино – это такая скучища? Два часа я только и слышал что слово «стоп!». Но оно означало не переход к следующей сцене: всякий раз начинали по новой один и тот же эпизод.
Тоска была – хоть вешайся. Режиссер – его звали Пьером – находил в каждом дубле недостатки, похоже, понятные ему одному.
– Невыразительно!
Или, например:
– Вяло!
Или, когда ему не хватало вдохновения:
– Бездарно!
Вся съемочная группа была на пределе. Я не понимал, чего они ждут и почему до сих пор не разбежались.
А ведь поначалу я пришел в восторг. Павильон представлял собой экспрессионистскую арену с нарисованными тенями и трупами на зрительских местах. Этель играла главную роль – молодого бешеного быка, который влюбляется в матадора и выражает свои чувства, вспоров ему рогами живот.
Идея показалась мне замечательной и исполненной глубокого смысла: «Возлюбленных все убивают», – сказал Уайльд, один из моих святых покровителей. Мне не терпелось увидеть, как красавица устремится, нагнув голову, на того, кем хотел бы быть я, насадит на рога, оторвет от земли и помчится по кругу, неся его над головой. Я думал о том, как кровь жертвы потечет по лицу быка, а он будет слизывать ее, высовывая язык.
Режиссер явно не разделял моих эстетических воззрений. Я заглянул в сценарий, ходивший по кругу.
Можно было подумать, что это протокол заседания профсоюза ветеринаров.
Мне свойственно делать глупости. Я счел уместным сообщить Пьеру свое мнение между двумя «стоп!».
Он оглядел меня с головы до ног и продолжал распоряжаться, не сказав мне ни слова.
Прошло два часа съемок, а я видел только один эпизод, да и то а самом зачатке: какой-то зомби распахивал ворота, и на арену выбегал великолепный бык. Этот план занимал в фильме секунды четыре и был далеко не самым важным, если судить по банальности его постановки. Никто, похоже не понимал, почему тиран без конца его переснимает.
Я больше не сомневался в том, что Этель – ангел: ни малейшего раздражения или нетерпения ни разу не отразилось на ее лице. Она была единственным человеком во всей студии, кто не пребывал на грани истерики.
Наконец режиссер рявкнул:
– На сегодня хватит! Работать невозможно, все бездари!
Я думал, его сейчас побьют. И ошибся: его хамство все восприняли с искренним почтением.
«Настоящий художник!» – шептали вокруг меня.
– Полный идиот, – сказала исполнительница главной роли Маргарите, снимавшей с нее грим.
Молодые женщины понимающе переглянулись и засмеялись.
– Если вы так думаете, – вмешался я, – почему же тогда работаете с ним?
– Вы еще здесь?
– Я был на съемке. Почему вы не пошлете его куда подальше?
Она пожала плечами:
– Контракт есть контракт. Закатывать скандалы не в моем духе.
– А сначала почему вы согласились?
– Мне понравился сценарий. Меня вдохновила идея сыграть быка. Так надоели эти дурацкие роли современных молодых женщин! Пьера уважают в киношной тусовке. Я не ожидала, что он окажется таким болваном.
Я снова благословил человека, расквасившего мне физиономию. Если бы не он, два милых создания могли на законном основании поинтересоваться, почему я не ухожу. На правах жертвы нашего общего палача я удостоился очаровательных знаков внимания.
Как бы мне хотелось вернуть тот день. Это было год назад. Даже не верится: за этот последний год в моей жизни произошло больше событий, чем за двадцать девять предыдущих лет.
Помню, я сказал тогда:
– Ваше лицо – изумительный палимпсест: грим Маргариты, поверх него мазня режиссера. А снятие грима подобно труду археолога.
– Как красноречиво и как образно. Мы здесь к этому не привыкли.
Сегодня я думаю, что она смеялась надо мной, но в тогдашнем моем упоении каждое ее слово я принимал за чистую монету. Это было нетрудно: со мной никто за всю мою жизнь не говорил так ласково. Казалось, для нее просто не существовало уродства, которое я нес, как крест, с рождения.
