– Ты лжешь, Федор Леонтьич, клевещешь на моих верных и старых слуг… Кого они схватили?
– Да вчера схватили Кузьму Чермного… Андрея Сергеева и…
– Чермного… схватили… – машинально повторила царевна упавшим голосом, как будто дело касалось до лиц, ей совсем незнакомых.
– Схватили и увезли, государыня. Увезли и Петрова.
– И Петрова? – повторила она тем же голосом.
– И Петрова, государыня.
Софья Алексеевна как будто застыла.
– Стрижев и Кондратьев, на днях бежавшие было с отцом Сильвестром, – начал снова, после небольшого молчания, передавать новости Федор Леонтьич, – вчера воротились сюда во дворец к тебе, государыня, молили Евдокимова спрятать их здесь. Евдокимов спрашивал меня… я не велел…
– Ты не велел?.. Понятно… а я велю…
– Помилуй, государыня, теперь каждому из нас только до себя…
– Тебе… да… но не мне… Я, если не в силах защитить, так хоть укрою… укрою… – повторяла она почти бессознательно, потирая рукой лоб, как будто сбирая разбродившиеся мысли. – Прикажи псаломщику Муромцеву запереть их в церкви Распятия Господня… или нет… постой… церковь обшарят… лучше в тайник спрятать… как было тогда… только не им теперь… а мне… В какой тайник спрятать?.. Я подумаю… а теперь пусть Евдокимов отведет их в мою мыльную… там надежно… искать не будут…
– Слушаю, государыня, да вот уж и об себе хотел доложить…
– О себе? Что… тоже прятаться?
– Моей головы, государыня, пуще всего домогаются. Мне и укрыться трудно – везде найдут. Велел было я моему подьячему, двоюродному братцу Семену Надеину, спросить в подмосковной деревне у доброхота моего Перфилья Лямина, не можно ли в лесу у него поставить келью, где бы я укрылся. Перфилий говорит: лесу-де много и прожить можно. Так я и велел у дворцовой лестницы держать наготове лошадь, а у Девичьего коляску.
– И хорошо… беги!
– Бежать-то опасно, государыня. По всему Кремлю бродят стрельцы. Пожалуй, чего доброго, признают…
– Выбери ночь потемнее…
Федор Леонтьич вышел. Царевна, казалось, не заметила его ухода. Она не могла думать, соображать, точно камень свалился на голову, точно гром небесный оглушил ее. Какие-то отдельные, неясные представления бродили в голове… она силилась придать им окраску, форму, и не удавалось.
Да и не было времени оглянуться сознательно. Тотчас после ухода Шакловитого в дверях, без зова, явилась бледная, расстроенная фигура Федоры Калужиной, любимой комнатной девушки Софьи Алексеевны.
– Матушка государыня, спаси нас! Защити Пресвятая Богородица! – выкрикивала девушка визгливым и отчаянным голосом.
– Что еще? – безучастно, равнодушно спросила царевна.
– Стрельцы навалили везде… вся площадь и двор полны… здешние все да и из-под Троицы…
– Зачем?
– Позволь, государыня, изымать Федьку Шакловитого. Царь Петр Алексеевич прислал нас и накрепко наказал доставить его к Троице, – отвечал вместо Калужиной полковник Спиридонов, отстраняя девушку и входя в покои. За плечами Спиридонова виднелись головы другого полковника, Сергеева, и стрельцов. Говор и шум слышались в соседних покоях и переходах.
– Петр Алексеевич велел, а царь-брат Иван Алексеевич запрещает и строго взыщет с ослушников, – холодно сказала царевна, – подите спросите у братца…
Спиридонов вышел и через несколько минут воротился смущенный.
– Что царь Иван Алексеевич?
– Он изволил сказать, что сам прибудет к Троице и, что хотя за Федьку Шакловитого не стоит, буде он виноват, но выдаст его только тогда, когда приедет за ним боярин Петр Иванович Прозоровский.
– Вот так и передайте Петру Алексеевичу.
Полковники переглянулись между собой. Переминаясь и не зная, на что решиться, они постояли-постояли, но затем стали выходить.
Гроза на этот раз миновала Федора Леонтьича, но не надолго. Наказы за наказами, все страшнее и грознее, присылались из Троицы; стрельцы, никогда не любившие начальника за надменность, роптали и волновались.
– Не отвечать же нам всем за него, изменника, вора, – говорили они громко, не стесняясь, – не выдают, так силой добудем.
И вот караулы денные и нощные усилились около дворца, и не стало возможности не только Федору Леонтьичу, а и самому малому зверьку перебежать оттуда непризнанным.
