— Чего стучите? Кого надоть?
— Отвори калитку да веди нас скорей к царю!
— Прытки больно! Царь почивает, будить не указано для всякого. Да цыц… вы, проклятые псы, — унимал голос собак.
— У нас дело есть… смертное дело… отвори скорей, — умоляли стучавшие.
— Да кто вы? Откуда?
— Стрельцы… из Москвы.
— Стрельцы?! Ну так для вас и подавно не отопру. Мало вас здесь шатается, озорников. Почитай дня не пройдет без озорства. Кто поджигает-то? Чай, не вы!
— Да отвори, Христа ради. Мы к царю с словом и делом. Спасти его.
— Знамо, теперь так говорите, а только отопри — беда.
— Не отопрешь — будешь в ответе в великой беде.
— Царя поднимать для вас не буду, а разве что Бориса Алексеича…
— Ну хоть Бориса Алексеича. Только скорей, ради Бога.
— Да сколько вас?
— Двое.
— Двое. А может, вас тут видимо-невидимо.
— Отопрешь — так узнаешь. Скорей! Скорей! — торопили голоса.
— Знамо, узнаю, да поздно будет узнавать-то. А как вас прозывать?
— Про то сами скажем царю аль Борису Алексеичу. Отопри ж, а не то мы станем в окна царские стучать.
— Ладно, сейчас. — И старик пошел к дворцовым покоям, но предварительно завернул в свою каморку.
— Встань-ка, Парфенка, да обеги тишком задами на улицу, посмотри, сколько там человек у ворот, говорят, они двое, а может, и больше. Да обеги зорко: не спрятаны ли где поблизости. Вестимо, что за люди стрельцы.
Парфенка — мальчишка лет двенадцати, довольный поручением, мигом набросил кафтанишко и пустился по задворкам, а сторож пошел будить ближнего человека, князя Бориса Алексеевича.
Не скоро добудились князя Бориса, заснувшего крепким сном после вечернего кутежа, но, когда он узнал, в чем дело, вечерний туман мигом рассеялся и беззаботный кутила негаданно, может быть и для самого себя, вдруг сделался предусмотрительным даровитым вожаком.
Расспросив толково в немногих словах Мелкова и Ладогина о сборище в Кремле, о приготовлениях Шакловитого к ночному походу в Преображенское, Борис Алексеевич быстро сообразил и наметил весь будущий план действий. Живо он еще помнил положение дел 1682 года, подобное настоящему, когда они бегали из Воздвиженского к Троице, когда они так ловко избежали опасности благодаря распорядительности Василия Васильевича. Точно так же и теперь другого выхода не было, но только новые осложнения придавали еще более остроты, еще более не позволяли терять напрасно время.
Отпустив Мелнова и Ладогина с секретным наказом своим людям не упускать их из виду, Борис Алексеевич поспешил к царским покоям. По пути бесцеремонно толкнув спавшую постельницу старой царицы и приказав ей сбираться в дорогу как можно скорей, он вошел в опочивальню молодых царя и царицы. При свете передыконной лампадки в переднем углу Борис Алексеевич прямо подошел к двуспальной постели, на которой, откинувши богатырскую руку, с разнообразным всхрапыванием, утомившись неустанной физической работой, спокойно спал молодой Петр подле хорошенькой царицы Евдокии.
— Спасайся, государь, стрельцы идут в Преображенское, — сказал кравчий, дотрагиваясь до свесившейся руки Петра.
С диким, блуждающим взглядом мгновенно вскочил государь. Как в высшей степени нервная натура, он при самом глубоком сне сохранял удивительную чуткость; разбудить его достаточно было не только одного прикосновения, но даже не очень значительного шума подле него. Страшное впечатление произвело известие князя Бориса. С быстротой электрической искры пробежало оно по всему его организму и передернуло. Бессвязно в голове замелькали представления: стрельцы здесь… кровь… кровь… резня… всех, и под страшным давлением этих неопределенных представлений он рванулся к двери и выбежал. С изумительной быстротой пронеслась его колоссальная фигура в одной ночной рубашке по всем покоям, слетела с лестницы на двор и скрылась в ближайшей роще. Оставив молоденькую царицу протирать сонные глазки, а захватив только лежавшее подле кровати платье Петра, Борис Алексеевич вслед за Петром бросился догонять его, кубарем скатился с лестницы и, успев только крикнуть стоявшему на дворе оторопелому конюху вывести самую лучшую лошадь, сам точно так же скрылся в той же роще.
