«Хлебнуть или нажать? Надо сделать это одновременно!» – это было ослепительное решение.
И так, поднеся ко рту бутылку, как дуло револьвера, он коснулся кнопки и лизнул горлышко. Ожог показался уже приятным, как поцелуй, и он нажал ЕЕ.
«Это был всего лишь выключатель», – успел подумать он в тот миг, как нажимал и как тьма охватила его перед тем, как стать всепоглощающим светом.
…И это была музыка. Музыка охватила его, как молчание, как свет, потом, как шум и звон… но язык не слушался его. Он пошевелил его остатком, как обрубком.
– Эври…ка! – как бы вскричал он, бросаясь в объятия молчания и света.
– Живучий, бандит! – поощрительно сказал Ангел-Хранитель Ангелу Имени.
– По имени он скорее не столько бандит, сколько воин. Последнюю битву он все-таки выиграл.
– Не столько выиграл, сколько не проиграл.
– Ты говоришь так, будто это была партия на бильярде.
– Может быть. Что, «Вид неба Трои» так и висит у него над кроватью?
– А куда он… денется?!
– А ты знаешь, я как-то привык к нему… – молча сказали друг другу капитан и лейтенант.
– Мог бы еще потянуть…
– Да, он хотел написать все семь смертных грехов…
– Не потянул.
– Как ты думаешь, чего ему не хватило?
– Некоторых он не знал, а некоторых не понял.
– Он застрял на романе «Диагноз».
– О чем это?
– Как автор охотится за словом, а слово охотится за ним. Слово это и оказывается смертельным диагнозом.
– И что за слово?
– Диэнцефальный синдром.
– Какая чушь! Откуда он взял? Такого диагноза не существует. В него эти лепилы сваливают все, что им непонятно. Что, от этого самовнушения он и того?
– А как бы вы определили?
– Он вырвался из времени. Он его покинул.
– Как у Данте? «Видеть будущее было отнято…»
– Будущее он как раз видел. Настоящее слабо различал, только во сне.
– Да, от настоящего он скучал.
– Но ведь только изображая будущее можно нагнать настоящее! Оно же всегда хотя бы чуть впереди, хотя бы и под носом. Сам взгляд, по природе, всегда вперед.
– Ты, я смотрю, стал его читателем?
– Я всего лишь за его Именем следил, это вы – за судьбой. Так каков ваш диагноз?
– Гордыня. Смешанного генеза.
– Да… Он же был немножко поляк.
– При чем тут поляк??
– Поляки говорят: нет черта страшнее, чем тот, который верит в Бога.
– Неплохо сказано. Я всегда считал, что острое словцо освобождает от правды.
– Да, горе тому, через кого проходит соблазн.
– Все равно на черта он тоже не тянет…
– А ты уверен, что он вообще был способен различить ангела и черта?
– Людям трудно: приучили их к нимбу и крыльям, рогам и копытам – а где их сейчас достанешь?
– Да не ругай ты себя так! Сколько раз ты его спасал?
– Не считал. Потом это не я, а ты. Я только следил за соответствием имени и судьбы.
– До сержанта он дослужился…
– Да, он уже был готов ко всему.
– Как вы думаете, ему дадут встретиться со своими?
– Нам не положено быть с ним заодно. Мы и так все превысили…
– Кто нам теперь достанется? Опять рядовой, необученный, негодный?..
– Вряд ли нас определят в ту же часть.
– А жаль, мы неплохо сработались.
– Ну тогда прощай… – Капитан и лейтенант крепко пожали друг другу руки.
– А может, все-таки ничья?
– Ты думаешь, его оставят на сверхсрочную?
– Судья разберется.
– Ну тогда, может быть, еще
НЕ КОНЕЦ
«Я единственный человек в мире, который мог бы пролить некоторый свет на загадочную кончину Урбино Ваноски», – заявил я в самом начале. И был неправ.
Темно.
Конечно, я пришел к нему в назначенный день и час, точно по договоренности. На мой звонок он не откликался. Протоптавшись в холле около часа, я рискнул подняться и постучать – ответа не последовало, толкнул дверь… Она была не заперта, а комната пуста и удивляла своей прибранностью. Койка была строго, даже как-то по-армейски, заправлена. На подушке лежала накрахмаленная рубашка с весьма необычным галстуком и бритва «Жиллетт». Это была как бы голова. Телом была машинопись романа «Исчезновение предметов». На месте кнопки зияла дыра.
Я нагнулся заглянуть: чернота ощущалась сквозной и бесконечной. Абсолютная тьма. Человек бы туда не пролез. Во всяком случае, я не решился просунуть туда ни руку, ни даже палец.
Темно. После него остались только книги и черная дыра. Как это у него где-то сказано про литературу как про наиболее безотходное производство? «Горстка праха в костре тщеславия…» – кажется, так. Где-то затерялся еще и сын… под вопросом. От Дики или от Лили? От кого еще? Ничего, появится наследство – объявится. Звал он его как-то странно, как собачку, – Бибо.
