— Будет время, походим и по другим краям, — сказал мальчик. — И в Далмации побываем с тобой. Обязательно увидимся — и на море и на поле. Правильно я говорю? — обратился он к девушке.
— Правильно, — неуверенно сказала она.
— Правильно, ручаюсь головой, — сказал он.
Скоро девушку позвали спать: о ней уже заботились новые товарки. Она в упор глянула своими голубыми глазами на мальчика, на Голого, потом снова на мальчика и сказала твердо:
— Жаль, что я не пойду с вами дальше. Но мне лучше остаться здесь, сами знаете почему. Желаю вам счастливого пути и желаю всем нам встретиться в «добром селе», — улыбнулась она, закончив.
— Да, да, — сказал Голый.
— Будь хорошим бойцом, — сказал мальчик, вспомнив, что он агитатор.
— Да, да, — сказала она.
Неловко пожав им руки, она тихо пошла, словно боясь их рассердить, разорвать ту нить, которая связала их в безмерно долгие часы далекого-далекого пути.
А они посмотрели друг на друга и сказали совсем просто:
— Пошли спать!
Им показали пустой сеновал: ни сена, ни подстилки там не было. Они легли под крышей, на голые доски, и быстро заснули.
Голый проснулся от рези в желудке. Увидев, что небо посветлело, он сел, пробуя свои силы.
Они рано легли — было время и выспаться, и поразмыслить о предстоящей дороге в новые края.
Не успел он сесть, как приподнялся на локте мальчик.
— Ты что? — спросил он.
— Ничего.
— Светает.
— Пусть себе.
— Ты болен, — сказал мальчик, — но лучше потихоньку двигаться дальше, а то бригады уйдут.
— Встаем, — сказал Голый.
Как они вчера и предполагали, батальон ночью снялся и ушел из села.
И вот они снова в пути.
Сначала шли в предрассветных сумерках, потом в легком розоватом тумане. Затем небо стало алеть все сильнее: на востоке разгоралось солнце, протягивая к ним свои огненные пальцы. Ночь была прохладной. Их и сейчас пробирала дрожь от твердого, холодного ложа, и они с нетерпением ждали солнечного тепла.
Они шагали босиком, плечом к плечу, по неровной узкой тропе то в гору, то с горы, как и раньше. Ползли потихоньку по земляной коре, словно еще не доросли до ее просторов.
— Снова одни, — сказал мальчик, и грусть мотыльком забилась в его сердце.
И эта трепетная грусть навсегда останется в его сердце, как цвет определенного времени, как нить, что навеки свяжет его с этой дорогой и будет постоянно притягивать к ней.
— Одни, — повторил он.
— Одни, одни, — сказал Голый.
И тот и другой шагали, сберегая силы, почти машинально, с неотвязной мыслью, что проделывают уже раз пройденный путь. Опять перед ними вставали зеленые горы и бурые вершины — будто запутанный клубок задач, которые надо было решить. Среди этих гор и холмов петляло еще много разных троп, и по ним и без них шагали люди — много, много людей, — шагали и шагали в поисках конца пути. Сколько они уже идут? Два года, три года, десятилетия? Идут люди по всему свету, по морям, по горам, по пустыням, родившись на свет только затем, чтоб идти к далекой высокой цели, которая ждет, ждет…
Им были знакомы тяготы пути. Но именно сейчас, когда они отдохнули под крышей, поели горячей пищи, шагать стало труднее, чем раньше.
Голый то и дело перекладывал пулемет с плеча на плечо и в конце концов понес его в руке — на весу. Он тяжело переставлял босые ноги, испытывая неясное злое желание навсегда вбить свои огромные ступни в землю. Лоб его морщился, он оскорбленно щурил глаза, словно вызывал на поединок все, что было на пути.
— Давай потащим вместе, — сказал мальчик.
Голый сразу согласился, это обрадовало мальчика, и он пустился болтать.
— Послушай, — сказал он, — просто не верится, что где-то у моря стоит на солнышке дом и безлюдные улицы только и ждут мирных шагов человека, который вышел прогуляться.
— Прогуляться?! Вряд ли после нашей прогулки тебе когда-нибудь захочется повторить это удовольствие.
— Прогуляться! Знаешь, гулять так интересно! Погулять бы в желтых пшеничных полях, пройтись бы под окнами, задернутыми занавесками… Хотел сказать — погулять бы по снегу, белому и мягкому, да вспомнилось, как мы этой зимой пробивались в снегу босые… Будет еще много прогулок, одни забудутся, другие приятно будет вспомнить, а об иных подумаешь, и сердце запрыгает, как кузнечик.
