Тут я почувствовал настоящую досаду и неприязнь к нему — за то, что он до сих пор не сделал ни единого намека — о нашем прошлом; ни речью, ни мимикой, ни взглядом — так словно бы и не помнил ни о чем. „Он, конечно, очень талантливо прячет в себе. Не подает виду — и так естественно у него это получается. Может, это и правильно“.
Я, однако, был абсолютно уверен, что рано или поздно Мишка сорвется.
Все это, впрочем, проскользнуло в моей голове секунд за пять.
Я тряхнул головой.
— Ничего. Каретомобиль, ты сказал?
— Да. Местный „Авто***“ закупил эти штуковины в Турции. В Кемере они более всего популярны.
Бросив взгляд на свою руку, я заметил конвульсивно дергающийся мизинец. Я хотел сказать Мишке: „Водителю, наверное, неудобно весь день кататься в этом… белом одеянии“, — но передумал, и после у меня осталось чувство, будто я остерегся дать намек на…
…Предвестников табора.
А потом я опять сказал себе, что это белое одеяние не могло сказать Мишке ровно ничего. „Вот если бы он видел то, что видел я из окна кинотеатра… А может быть и в этом случае у него не возникло бы и толики ассоциации? Но почему? Потому что те люди, катившие белый катафалк, были не слишком-то и похожи или просто для Мишки не много-то значат эти воспоминания, и он уже не то что почти все позабыл, но просто не придает им значения, что, положа руку на сердце, еще хуже. Поэтому-то он и не выказывает теперь никаких намеков…“………………………………………………………
………………………………………………………………………………………………
VI
Это выглядело настоящим парадом кофеен и ресторанов. Удивительно, насколько сильное и завороженное впечатление полной, совершенной свободы производил этот небольшой переулок (я почувствовал, как клубок мыслей в голове начинает распутываться).
Летние парусиновые шатры „кафе-на-воздухе“ крепились к „головным“ ресторанам — как приставные лестницы в самолетах, — и под каждым шатром дефилировала какая-то свежая, чарующе торжественная жизнь из смеха, жестов и самых разнообразных декораций: стеклянных орхидей и кокосов с ввинченным неоном, потолочных проводов с синими и желтыми светящимися бабочками, небольших ванночек, из которых черпали пунш…
Оранжево-синее пламя на поверхности воздетого коктейля отразилось сначала в наружном стекле первого этажа, затем в нескольких зеркалах позади, и словно бы старалось растопить серебряный холод ресторана.
Проходя мимо шатров, за Мишкой, я увидел блистающий велосипед на штативе.
„Не твой ли это „Орленок“, с которым ты так оригинально помирился пятнадцать лет назад?“.
Тревога.
Нет, конечно, это был не „Орленок“ — современный горный велосипед, выставленный в качестве декорации.
Тревога сменилась удивлением — а потом я почувствовал прежние искры, — мне казалось, я могу прикоснуться к каждой детали и человеку на этом светозарном переулке — стоит только протянуть руку. Под шатрами — случайность каждого движения, расхожесть, — между тем, убери хоть одну составляющую — хоть один предмет или человека — и общая целостность окажется разрушенной.
(Армия белых пиджаков.
Фильм, который я смотрел пятнадцать лет назад, — это была очередная серия „Midnight heat“, — я вспомнил ее, вспомнил зеленое сукно игрового стола и город-государство из фишек, вспомнил саму игру и рулетку, Хадсона и рыжеволосого наркокурьера. Да, тот эпизод, помнится, заворожил детское воображение — и теперь, спустя пятнадцать лет, мне казалось, я в момент проникся им, вычленив самую суть лишь одним-единственным кадром, но испытать я сумел ровно все те чувства, которые мелькали во мне в течение нескольких минут созерцания пятнадцатилетней давности, чувства в сумме и целостности — в одно короткое мгновение настоящего.
И более того, мне показалось, что этот единственный кадр объединил в себе все мое детство — как если бы я, сделавшись частью фильма, оказался последней деталью, объединившей всю киноленту. Хадсон, с которым Стив Слейт сражался подавляющее большинство серий „Midnight heat“, представлялся мне тогда не просто злом, но и тотальным порабощением — там, где присутствует совершенная свобода, найдется и тотальное порабощение, они существуют бок о бок, всегда; и я жаждал разрушить порабощение, но тогда мне этого не удалось: я был не в силах победить Хадсона; сам.
