— Стыдно, мистер Питерс! Черным крестом отметит вас Купидон в своей главной книге. Вам предъявляется тяжкое обвинение: шантаж и подделка священнейших слов любви.
Но чудо весны совершилось. В голую комнату над голым двором между черных стен проник Предвестник. Это было нелепо, но… Да, это ловушка, и вы, сударыня, и вы, сударь, и все мы в нее попадаемся.
Красная, толстая, плачущая, как Ниобея[3] или Ниагара, миссис Питерс бросилась на шею своему повелителю и залила его слезами. Мистер Питерс был бы рад извлечь доллар из семейного сейфа, но его руки были плотно прижаты к бокам.
— Ты меня любишь, Джеймс? — спросила миссис Питерс.
— Безумно, — сказал Джеймс, — но…
— Ты болен! — воскликнула миссис Питерс. — Почему у тебя такой усталый вид?
— Я немного ослабел, — сказал мистер Питерс. — Я…
— Подожди, я знаю, что тебе нужно. Подожди, Джеймс, я сейчас вернусь.
Обняв его на прощанье так крепко, что он вспомнил «Непобедимого турка», она выбежала из комнаты и загромыхала вниз по лестнице.
Мистер Питерс засунул большие пальцы за подтяжки.
— Отлично, — сообщил он потолку. — Дело на мази. Я и не знал, что мою старуху еще можно поддеть на всякие эти амуры. Да-с, чем я не Клод Мельнот[4]? А? Пари держу, что доллар мой. Интересно, куда это она пошла. Небось на второй этаж, рассказать миссис Мэлдун, что мы помирились. Это надо запомнить. Лаской действовать! А Рэгзи говорил — под микитки!
Миссис Питерс вернулась с бутылкой настойки сарсапариллы[5].
— Вот хорошо, что у меня был этот доллар, — сказала она. — Ты совсем исхудал, мой голубчик.
Мистер Питерс дал влить себе в рот столовую ложку настойки. Потом миссис Питерс села к нему на колени и прошептала:
— Назови меня еще раз душечкой-пампушечкой, Джеймс.
Он сидел неподвижно, придавленный к стулу новым воплощением богини весны.
Весна наступила.
В Юнион-сквере мистер Рэгздейл и мистер Кид, изнывая от жажды, ерзали на скамейке в ожидании д’Артаньяна с долларом.
«Лучше бы я сразу схватил ее за горло», — думал мистер Питерс.
