— Нет, тут совсем другое, — ответил Вырубов, — Я, видите ли, разочаровался в городской жизни. Хочется побыть с простыми, исконными людьми, потому что они самые праведные и есть. А в городе тяжело: суетно, неуютно… Подумал я, подумал и решил в деревню перебираться.
— Ну, парень, ты меня удивил!
— А по-моему, тут нечему удивляться. Возьмите хотя бы природу, пейзаж — ведь это же райские кущи!
Пудиков потушил папиросу и сделал протяжный выдох.
— Тут за день так накувыркаешься, — сказал он, — что в глазах темно; жену родную не видать, не то что райские кущи.
— А я вот гляжу и не могу наглядеться: пруд, тишина, петухи поют… Но это еще не самое главное. Самое главное, что здесь все располагает к высокой деятельности разума и души.
— Насчет разума и души я смолчу, потому что не та у меня специальность, но вообще скажу: хочешь верь, хочешь не верь, а я ничего бы не пожалел, только бы перебраться в твой неуютный город. Партийная совесть мне не позволяет, а то бы ноги моей здесь не было — это я искрение говорю.
— Странно… — заметил Вырубов.
— И ничего не странно! Я, понимаешь, на многомиллионность рассчитан, индустриального я характера человек, а меня окружает прямо противоположная тональность!
Пудиков медленно, как-то печально достал из пачки новую папиросу и воткнул ее меж зубов. Затем он чиркнул спичкой о коробок раз, другой, третий и, вероятно, оттого, что спичка не зажигалась, в сердцах выплюнул папиросу.
— Чувствую, зря я тебе тут всего наболтал, — сказал он. — Ты уж давай про наш разговор — молчок.
— Хорошо, — сказал Вырубов.
Пудиков поднялся со скамейки, отряхнул брюки и удалился.
Между тем уже занимался вечер. Он был приятных розоватых тонов с золотым подбоем, но довольно прохладный: рано пала роса, и над прудом повис туман.
Пронзительно пахло свежестью, как пахнет обычно в прохладные вечера.
Вырубов посидел-посидел и решил пройтись по деревне на сон грядущий. Он миновал заброшенную церковь, которую еще окружала поржавевшая металлическая ограда и увидел продолговатое бревенчатое строение — по всем приметам бригадный клуб. От нечего делать Вырубов вошел в сени, толкнул дверь, обитую зеленой клеенкой, и оказался в небольшом зале, где крепко пахло известкой и табаком.
Народу в клубе было немного: двое парней играли на бильярде, у крайнего окна небольшая мужская компания просто курила какие-то необыкновенно вонючие сигареты, а на сцене, низкой, как подиум, сидел ненормально огромный малый и, внимательно склонив голову набок, пытался подобрать на баяне «Подмосковные вечера». Все были почему-то в домашних тапочках.
Побывав в деревенском клубе, Вырубов отправился к старику Пудикову устраиваться на ночлег. На деревне было уже темно, только западная сторона неба светилась тяжелым сизо-голубым светом и почти в самом зените сиротливо горела одна крошечная звезда; где-то поблизости залаяла собака и поперхнулась.
— Эй, малый, поди сюда! — внезапно услышал Вырубов чей-то голос, доносившийся, кажется, со стороны черемуховых кустов, разросшихся прямо напротив клуба; Вырубов помялся и с неохотой пошел на голос.
Сразу за кустами была скамейка, на которой сидели три парня в белых рубашках, расстегнутых до пупа. Один из них сказал Вырубову:
— Ну что, бес, опять приехал критику наводить?
— Да еще по новой все фамилии переврет! — добавил второй.
— Чего тут базарить? — вступил третий. — Дай ему, Ваня, и все дела!
Не успел Вырубов возразить, что он никакой не корреспондент, что он сроду не писал ничего, кроме писем, проектов, объяснительных записок и заявлений, как тот из парней, которого звали Ваней, нанес ему сокрушительную пощечину. Вырубова тряхануло, и взгляд надолго застила искрящаяся пелена.
После того как деревенским прискучило его бить и они ушли, он, слегка пошатываясь, побрел к пруду. Дойдя до него, он умылся и присел на мостки; слез не было за душой, а то бы он всплакнул для разрядки — так ему было нехорошо. Он зачем-то разулся, опустил ноги в воду, которая оказалась приятно теплой, и стал размышлять о том, что, видимо, все несчастья обусловлены отнюдь не особенностями среды, а той неотесанностью, всеобъемлющей недоделкой, которая так характерна для человека в отдельности и для людского сообщества вообще. Эта мысль давала такой простор для импровизации, что Вырубов над ней промучился до рассвета. Восток уже побледнел, уже в кустах на противоположном берегу пруда заверещала какая-то ранняя птица, когда он пришел к заключению, что при сложившихся обстоятельствах у него, в сущности, только два выхода остается: отшельничество либо самоубийство. Он выбрал отшельничество, хотя мысль о самоубийстве ему тоже была близка.
