Получив расчет, Вырубов от нечего делать отправился погулять. Он доехал троллейбусом до Арбата, спустился вниз к Гоголевскому бульвару, тут повернул налево и, обойдя «Прагу», остановился. Вдруг ему ужасно захотелось музыки, необычных яств, праздничного освещения, общества изящно одетых людей, и он сказал себе, что вот сейчас, всем смертям на зло, возьмет и пообедает в ресторане. На всякий случай он пересчитал деньги: денег было немного, но от своего намерения он все же не отступил.
В огромном зале горели люстры, приглушенно играла музыка, похожая на внутреннюю, которая иногда ни с того ни с сего возникает в хороших людях, за столиками сидели чисто одетые мужчины и женщины, тонко припахивало шампанским.
Вырубов деревянными стопами проследовал к дальнему столику у окна, который занимал один только дядька простецкой наружности, попросил разрешения присоседиться и уселся.
— Парамонов, — вдруг сказал дядька и протянул Вырубову расправленную ладонь.
Последовало рукопожатие. Затем сосед кашлянул в кулак, и у него на лице образовалась какая-то трудная мина, видимо, он придумывал, что бы еще сказать. Размышлял он довольно долго — Вырубову уже и вина принесли, и снеди, когда Парамонов наконец поднатужился и сказал:
— Не одобряю я этого дела!
Тут к ним подсадили какую-то одинокую даму.
— Что же именно вы не одобряете? — спросил Вырубов, исподтишка разглядывая соседку.
— Все!
Парамонов выпил залпом бокал шампанского и добавил:
— То есть я вообще город не одобряю.
— Мы, наверное, единственная страна в мире, где еще можно услышать такие вещи, — сказал Вырубов и ласково улыбнулся.
— Нет, вы зря улыбаетесь, потому что в городе действительно не житье. Вот, например, нельзя жить на кладбище, на очень большой высоте — это все понимают, а то, что в городе жить нельзя, не понимает почти никто.
— Сами вы, надо полагать, деревенский? — поинтересовался Вырубов.
— Городской. В том-то все и дело, что городской. Если бы я был деревенский, разве я бы сообразил, что в городе не житье? А так я вполне отдаю себе отчет, что, например, невозможно жить, когда вокруг тебя восемь миллионов незнакомых граждан, когда из-за очередей можно сделаться психопатом, когда минутное опоздание какого-нибудь автобуса способно превратить пятьдесят нормальных мужчин и женщин в положительных сволочей…
— Но ведь и у деревенской жизни есть свои темные стороны, — возразил Вырубов, — например, однообразие.
— Что значит однообразие?! Однообразие существует только для идиотов, которые не знают внутреннего, так сказать, климата, внутренней, так сказать, погоды, а развитому человеку однообразие нипочем. Вот у Фонвизина есть слова: «Кто сам в себе ресурсов не имеет, тот и в Париже проживет, как в Угличе». Потом: деревенская жизнь, в сущности, намного разнообразнее городской. Скажем, в городе вы двадцать пять лет можете ездить одним и тем же маршрутом, двадцать пять лет выполнять одну и ту же операцию, например, нарезать резьбу на болтах, а в деревне сегодня пахота, завтра сев, послезавтра боронование, послепослезавтра — престольный праздник.
— Я вот чего не пойму, — перебил Вырубов своего разговорчивого соседа. — Если вы такой патриот деревни, то почему вы живете в городе? Чего вы в деревню-то не едете? Или вы это все говорите так… для поддержания разговора?
— Видите ли, — сказал Парамонов, — я без мороженого не могу.
— То есть как это? — удивился Вырубов.
— А вот так! Не могу, и все! Очень мороженое люблю. А в деревне его не купишь…
— Признаться, я подумал, что вы скажете — профессия не пускает.
— Профессия пускает, я бы даже сказал: велит.
— А кто вы по профессии, если не секрет?..
Парамонов тяжело вздохнул.
— Философ…
— Ну, это, положим, мы все философы.
— Нет, я по профессии философ. Есть такая профессия — философ.
— Это любопытно. Ну и что же философия предлагает для оздоровления городской жизни?
— Философия вообще ничего не предлагает. Она занимается только сама собой. А об оздоровлении городской жизни должны позаботиться Советы народных депутатов.
— Ну хорошо: что бы вы сделали для оздоровления городской жизни, если бы вас выбрали депутатом?
