Где-то в углу дискантом запел сверчок.
— Ну и что дальше?
— А что дальше? Стали жить…
— Не знаю, — сказал Вырубов, — может быть, мне только с первого взгляда так показалось, но думается, что это какая-то настоящая жизнь. Понимаешь, при такой жизни решается, наверное, один из самых важных человеческих вопросов — с кем жить; то есть ты можешь выбирать, с кем тебе жить. Ведь мы, как это ни странно, никого не выбираем: ни родителей, ни детей, ни соседей, ни сослуживцев. Друзей, и тех мы не выбираем, а дружим с теми, кого нам подсовывает судьба. О женах я уже не говорю.
— Ты погоди восторгаться, — сказал Иван и протяжно зевнул. — Ты поживи с нами, а потом восторгайся. У нас многие не уживались, тут, брат, тоже есть свои пригорки-ручейки.
— Я не об этом говорю. Конечно, и у вас должны быть недоразумения, это даже нормально: там, где есть люди, должны быть и недоразумения. Я о принципе говорю. Ведь если сравнить принцип семьи с принципом коммуны, то семья проигрывает подчистую. Вот ты был когда-нибудь женат?
Иван не ответил: то ли ему было лень говорить, то ли он уже засыпал, то ли его тема не интересовала; Вырубов вздохнул и повернулся на другой бок. Вдруг ему пригрезилась Наташа, и в душе что-то радостно шевельнулось. Он попытался до тонкостей припомнить ее черты, но они ему не давались. Думать о Наташе было захватывающе приятно, но все-таки ему было отчего-то не по себе; разуму и чувству было хорошо; разум говорил, что случай свел его с очень правильной формой жизни, а чувство намекало на инкубационную стадию влюбленности, и все-таки ему было что-то не по себе. Он долго еще ворочался, прислушиваясь к трелям сверчка, посапыванию Ивана и сонному бормотанию старика, которое доносилось из соседней комнаты, и думал о том, что всякие мало-мальски существенные перемены в зрелые годы требуют от человека незаурядной решимости и даже отчаянности первопроходца.
Поначалу, то есть примерно в течение двух недель, коммунальные вечера Вырубова умиляли, а после начали утомлять. Вырубов возвращался со стройки, ужинал за общим столом, и затем повторялось то, чему он был свидетелем в первый вечер: Иван грозился из гигиенических соображений снести в ломбард старикову шапку, Савватий и Каллистрат устраивали чтение своих смело непонятных вещей, а Наташа пела и, как гамельнский крысолов, вызывала из подземелья меломанку Алису. Вообще за эти две недели произошло только одно исключительное событие — вскоре после появления Вырубова на улице Осипенко коммуна приобрела в комиссионном магазине двенадцатый стул. Но потом в полуподвале случился большой скандал, из-за которого коммунальная жизнь Вырубова пошла прахом.
В тот вечер он несколько припоздал, так как по пути со стройки зашел на почту отправить дочерям пятьдесят рублей. Когда он явился, коммуна была уже за столом, и братья-литераторы разносили макароны по-флотски. Все молчали, но это было не просто молчание, а гнетущее, настораживающее молчание, которое нависало над застольем как второй, невидимый потолок.
— Случилось что-нибудь? — испуганно спросил Вырубов.
Молчание. Только минуты через три старомодно причесанная девушка вздохнула и сказала:
— Наташа обратно к мужу уходит.
— Нет, это, конечно, жалко, — подхватил юноша с больными ногами, — мы к ней привыкли и все такое, но зачем же корчить панихидные физиономии? Радоваться надо, что человек уходит к людям, что он будет жить нормальной семейной жизнью…
— То есть как это «уходит к людям»? — сказал с оскорбленным недоумением Каллистрат.
— Да! — поддержал Савватий. — Что значит «будет жить нормальной жизнью»? У нас что, ненормальная жизнь?
— Это он намекает, что мы здесь все московские инвалиды, — сказала девушка, причесанная старомодно.
— Я не намекаю, — возразил юноша. — Я всегда прямо говорил, что мы здесь все московские инвалиды.
— В первый раз слышу, — вдруг вступил дед. — Это кто же у нас еще инвалид?
— Все! — сказал юноша. — Мы все тут калеки, просто по мне это сразу видно, а к остальным нужно еще присматриваться.
— Нет, зачем же, — сказал Иван. — Давай не будем путать божий дар с яичницей. Нам, брат, очень понятно твое несчастье, но зачем же шельмовать окружающих? Окружающие-то тут при чем? Разве они виноваты в твоем несчастье? Нехорошо это, брат, неблагородно, несправедливо!
