Тут самое время напомнить о "прогрессивном Западе". С конца пятидесятых годов все случаи более или менее острых выступлений еврейско-демократических деятелей получали там шумный и неизменно восторженный отклик. Даже жалкие поделки Евтуха или какого-нибудь Гладилина, чья популярность давно уже выветрилась на родине, даже им создавали по "голосам" ореол борцов и страдальцев. Напротив, русское возрождение и его деятелей замалчивали, а в редких случаях снисходительно похлопывали по плечу. Даже арестованные "христиане-социалисты" в Ленинграде или деятели "Вече" в Москве, действительные "страдальцы" по терминологии "голосов", даже о них упомянули только много лет спустя, когда их роль уже завершилась. Круг деятелей Русской партии, часто очень талантливых, не замечали вовсе, и это несмотря на то, что именно их годами поносила официальная идеологическая власть! Нет, не они, а процветающий миллионер Евтушенко или международный делец Любимов объявлялись "русскими" и "гонимыми"! Как видно, борьба за "разрядку" шла согласованно и дружно с обеих сторон.
Несмотря на поношения со Старой площади и с другого берега Атлантики, русское возрождение развивалось и ширилось. На исходе указанного периода появились уже прямые политические выпады с вполне определенными — и высочайшими! — адресами. Хулиган Шевцов выпустил роман "Набат", где значился "вымышленный персонаж" Мирон Андреевич Серов, которого именовали "крупным государственным деятелем", — зашифровка имени Михаила Андреевича Суслова была слишком уж прозрачной. Далее в романе появлялась его супруга Елизавета Ильинична, директор медицинского заведения, которая покровительствовала "сионистам". Реальную супругу Суслова звали именно так, и она много лет возглавляла стоматологический институт. Кажется, яснее ясного, но… подобной наглости идеологические надзиратели "не заметили", исходя, видимо, из наставления самого Суслова, высказанного им на Секретариате ЦК при снятии Никонова: "не надо привлекать внимание". Шевцов вскоре в другом романе (какое уж там было художественное исполнение, неважно!) изобразил отставного политработника Леонида Брусничкина, явно нехорошего человека, снабженного соответствующей супругой, о герое делались и иные выразительные намеки.
Примерно тогда же появилось стихотворение давнишнего молодогвардейского сотрудника Серебрякова (о качестве поэзии опять не будем говорить) под названием "Черные полковники". Сделав притворную отсылку в сторону Греции и Чили, автор и издатели рискнули напечатать следующие строки: "Домашними любуются муарами и корешками непрочтенных книг, и плачут над своими мемуарами, поспешно сочиненными за них", а далее поэт скорбел, что "боевые старые фельдмаршалы при них уже навытяжку стоят". Простенькая маскировка с упоминанием "полковников" во множественном числе никого не могла обмануть, а кроме того, в Греции и Чили, как известно, нет "фельдмаршалов", тем паче "боевых". Стихи заканчивались грозным пророчеством: "черные полковники всегда кончают жизнь как уголовники". И опять Андропов и Суслов все молча проглотили. Почему же? Куда смотрело их всевидящее око?
Теперь известно, что смотрели-то они внимательно и со своей точки зрения делали правильные выводы. Более того, они принимали меры. Но все дело в том, что во второй половине 70-х действия их оказались бессильны: они пытались разбить русских патриотов, так сказать, законно-бюрократическим порядком. Здесь следует опять обратиться к истории. Тридцать седьмой год оставил страшный шрам в сознании всех, кто его пережил, даже в молодые годы. Возникла своеобразная боязнь острых и крутых мер, тем паче суровых репрессий — прежде всего из чувства самосохранения.
Вот почему всевластные помощники Брежнева очень неохотно шли на резкие решения в борьбе со своими противниками, хотя противники эти наглели с каждым днем.
Положение в идейной борьбе резко обострилось после скандала с пресловутым "Метрополем". (Кстати, авторы альманаха произносили его название с ударением именно на первое "О" — "подземный город", мол, но все называли его по наименованию известного в Москве ресторана, а писатель Олег Михайлов пустил тогда гулявшую по столице остроту: евреи создали "Метрополь", а мы создали "Националь", — тоже название ресторана.) Писатель Станислав Куняев, известный уже тогда поэт патриотического направления, написал письмо в ЦК, а копию пустил по рукам, что было довольно дерзко. Мы все участвовали в его распространении, в результате через короткое время о нем узнали не только в Москве и Ленинграде, но и многие члены Союза писателей и редакции литературных журналов по всей стране. В своих известных воспоминаниях сам Куняев рассказывал об этой истории так: "Выступая против еврейского засилья в культуре и идеологии, я не мог говорить прямо: "еврейская воля к власти", "еврейское засилье", "агенты влияния", а потому мне приходилось использовать обкатанные штампы, в которых основным термином было слово "сионизм". Но умные люди, конечно же, понимали, что смысл моего письма гораздо глубже и гораздо опаснее, нежели заключавшийся в этом к тому времени уже истрепанном клише. И к тому же, дабы партийные церберы (а я знал, что попаду на проработки к ним) меня не сожрали, я не мог не упомянуть в письме знаковое имя "Ленин". "Пусть видит око, да зуб неймет" — так приблизительно думал я, сочиняя письмо. Кстати, всем нам, русским государственникам, за годы перестройки за наши действия и слова 60-80-х годов все косточки перемыли. А моего письма всерьез никто не коснулся. Лишь Аксенов один глухо, сквозь зубы упомянул о нем в "Огоньке" конца восьмидесятых как о "политическом доносе", и молчок. Хотя борьба со мной, как с главным редактором "Нашего современника", велась на полное уничтожение.
