В определенном смысле Мария Моисеевна была права, профессор был «ненастоящий».
Профессор был ненастоящий, и привычке к барской жизни неоткуда было взяться. Осенью 18-го года Кутельман-старший пришел в Ленинград пешком из украинского города Проскурова — такой вот еврейский Ломоносов. Оказалось, что любовь к математике спасла Кутельмана от смерти, — в феврале 19-го года в Проскурове произошел страшнейший погром, петлюровская армия за четыре часа вырезала больше полутора тысяч евреев.
Кутельман учился в университете, на кафедре чистой математики на 10-й линии Васильевского острова, его особенно интересовала петербургская школа теории чисел, выучился, работал над теорией чисел, много печатался. В 30-м году в качестве активного члена Ленинградского физико-математического общества приехал на Первый Всесоюзный съезд математиков в Харьков. За двенадцать лет он впервые приехал в родные места, и поездка эта была странной — горькой до невозможности и до невозможности счастливой.
Кутельман пытался найти кого-нибудь, кто знал, как погибла его семья, — нашел и подумал — может быть, лучше было бы не искать?.. Одно дело знать, что родителей и сестер больше нет, а другое с мучительной точностью представить, как произошло, что их больше нет… Казаки ворвались в синагогу, разорвали свитки, убили молящихся мужчин, потом изнасиловали и убили женщин и… и девочек. Так погибли его родители и сестры. Кутельман тогда почувствовал себя предателем. Что он делал, когда казаки насиловали его сестер, изучал погрешности приближенных формул определения?.. На 10-й линии Васильевского шел мягкий снег, а девочки, его изнасилованные сестры, умирали… Все погибли, все…Все, кроме младшей сестры, самой любимой, нежной смешливой Идочки. Идочку не видели мертвой, — может быть, не нашли, а может быть, ей удалось спастись, сбежать? Может быть, она сбежала, потерялась и просто не подавала о себе вестей?…В ту минуту, когда он расспрашивал о ней, Идочка могла быть где угодно — в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе, а скорее всего, на небе…
Но было и счастье. На съезде случилось одно особенное знакомство — молодая женщина, занимающаяся теорией чисел, член Московского математического общества, ученица знаменитого математика, академика Николая Лузина. Прямо со съезда она уехала с ним в Ленинград, стала его женой, ввела его в круг московских математиков, учеников Лузина.
Несколько лет Кутельман был очень счастлив, не только любовью, но и научным общением. Вместе с другими учениками Лузина Кутельман и его жена называли свое общество Лузитания, как будто тайное общество из книг Жюля Верна или Стивенсона.
А в 36-м году Кутельман и его жена чуть не сели в тюрьму — он за теорию чисел, она за теорию множеств.
В «Правде» назвали Лузина «врагом в советской маске». Его и нескольких учеников — Кутельман и его жена были названы в их числе — обвинили в том, что они публиковали статьи в западных научных изданиях, а от советской научной общественности результаты своих работы скрывали.
В прихожей Кутельмана уже стоял собранный чемоданчик с теплым бельем и куском мыла, но Кутельману, его жене и другим математикам повезло. Партийные вожди, которые помешивали страшное варево в стране, сообразили: с математиками не стоит возиться, арест математиков не такой сильный удар по сознанию масс, как процессы отравителей рек или врачей-убийц. Людям все же трудно представить, что теория множеств и теория чисел впрямую угрожают счастью рабочих и крестьян.
Математического процесса не было. Чемоданчик не пригодился, исчез из прихожей, но не из сознания Кутельмана, — он испугался, прекратил работать над теорией множеств. Жена его прекратила работу более естественным образом — в 37-м году родился Эмка, и рисковать оставить ребенка сиротой ради теории множеств было немыслимо.
Кутельман ушел из науки в образование. Он создал кафедру в Институте Герцена — Педагогический институт имени Герцена был в научном смысле по сравнению с университетом институтом второго сорта, но Кутельман больше не занимался чистой математикой. Он написал несколько учебников, один из них стал классическим учебником по высшей математике, по которому учились поколения студентов, — но и это не помешало ему сесть в 48-м. Обвинение было настолько одиозным, что, вспоминая о нем, Кутельман всегда совершал ряд одинаковых движений: вздрагивал, недоуменно пожимал плечами, разводил руками, моргал, — обвинение было оскорбительно нелогичным, противоречащим себе даже в формулировке.
