Каиафа оглядывает зал, ожидая, не выскажется ли кто-то еще.
— Иехошуа бен Пантера, ты ли машиах? — спрашивает он. — Ты ли Избранный?
— Спроси я тебя об этом, ты бы тоже не ответил, — шепчет в ответ Иешуа, печально улыбаясь. — Что бы я ни сказал, вы мне не поверите и не отпустите меня. Отныне сей сын Адама воссядет одесную Господа, — добавляет он и беспомощно разводит руками.
— Он отказывается отрицать это! Даже не пытается! — кричит Анна, размахивая своими худыми старческими руками.
— Называя себя «сыном Адама», он недвусмысленно отрекается от любых заявлений о том, что он Избранный! — провозглашает Гамлиэль. — В священных книгах слова «сын Адама», «сын человеческий» есть обычное обращение Бога к простым человеческим существам.[78]
Ошеломленный Анна начинает заикаться.
— Он з-заявляет, что воссядет о-одесную Господа! Что еще он может…
— Думаю, он просто цитирует псалом сто девятый, стих первый. Он говорит, что не будет вести войну, но будет ждать, сидя одесную Господа, пока Бог не повергнет врагов его к стопам его.
Я поднимаю руку.
— Да? — говорит Каиафа.
— Будьте милостивы! — громко говорю я. — Сколь бы ошибочным ни казалось учение этого человека, он не нарушал никаких законов, а его стойкое и непоколебимое упование на Господа показывает его благочестие и набожность. Ведь мы все это видим. Он не совершал преступлений, в особенности государственной измены по отношению к Риму! Поскольку утром мы будем вынуждены отдать его в руки Пилата, кто-нибудь из нас должен отправиться вместе с ним, чтобы передать заключение Совета семидесяти одного.
Тон разговоров в зале меняется. Многие согласны со мной. Те немногие, что не согласны, злобно смотрят на меня.
— Думаю, Совет может возложить эту обязанность на тебя, если мы примем такое решение, — говорит Каиафа.
— Думаю, да, первосвященник, — отвечаю я.
У меня дрожат колени, и я сажусь.
Иешуа поворачивается ко мне. На его лице едва заметная улыбка благодарности. Видя ее, я готов разрыдаться.
— Тогда давайте обсудим аргументы сторон, — говорит Каиафа. — Йосеф и Гамлиэль, вы, безусловно, правы, но в чем-то правы и Йоханан с Шимоном. Иехошуа бен Пантера, возможно, святой человек, вдохновляемый Богом, но если он не заявит открыто, что не является машиахом, Пилат может сделать вывод, что он признает за собой это звание, пусть и втайне. В силу этого мы должны увещевать бен Пантеру. Он должен открыто отказаться от этого титула.
— Иехошуа бен Пантера, ты ли один из «помазанников Божих», Избранный, о ком было сказано в пророчествах? — спрашивает Каиафа, снова глядя на Иешуа.
Иешуа поднимает голову и оглядывает зал, всех членов Синедриона одного за другим, а затем снова смотрит на Каиафу.
— Ты сказал, кто я есмь. Но сейчас говорю я тебе, что ты узришь сына Адамова в облацех небесных.[79]
— Он смеет цитировать Книгу пророка Даниила, то место, где говорится о машиахе! — кричит Анна. — Он не оставляет нам никакой надежды спасти его!
В знак полнейшего отчаяния он рвет на себе одежды.
В зале поднимается шум. Все смотрят на Иешуа, будто оглушенные его словами.
Выпрямившись, Каиафа оглядывает собравшихся.
— Если бен Пантера не отречется открыто от титула машиаха… тогда, возможно, все мы обречены.
Встает Шимон.
— Умоляю, первосвященник. Может, бен Пантера и обречен, но мы все равно можем спасти себя. Если начнется восстание, мы должны подавить его, прежде чем этим займутся римляне. Как Синедрион может добиться этого?
Встают сразу несколько человек и начинают говорить наперебой. Шимон — что хочет мобилизовать все население, чтобы избежать восстания. Анна — что хватит сил храмовой стражи. Йоханан — что надо связаться с зелотами, чтобы быть уверенными: они не станут зачинщиками…
Посреди всего этого хаоса Гамлиэль внезапно выпрямляет спину, и его густые брови сходятся над крючковатым носом, словно в тяжелом раздумье.
— Что такое? — спрашиваю я.
— Возможно, я знаю, как предотвратить кровопролитие, — отвечает богослов, наклоняясь ко мне.
— Как?
— Поговорим позже, вне зала. Если поступать так, то это не должно выглядеть как решение Синедриона.
— Ты имеешь в виду, что мне, если все пойдет плохо, следует взять вину на себя? — спрашиваю я, уставившись на него.
