— Нет. Его не арестовали.
Я трясу головой, словно плохо расслышал его слова.
— Без сомнения, ты ошибаешься. Он же напал на стражника Храма, находившегося при исполнении своих обязанностей. Они были просто обязаны его арестовать.
— Посыльный сказал, что у храмовой стражи и декурии был строгий приказ: не арестовывать никого, кроме равви. И Кифе они ничего не сделали.
— Даже не задержали для допроса?
— Нет.
Это меня просто поражает. Если они действительно опасаются, что Иешуа организует заговор против Рима, то, арестовывая его одного, они ничего не добьются. Его последователи наверняка имеют четкие указания: продолжать проповедовать его учение. В особенности в том случае, если его казнят.
— Значит…
Я непонимающе гляжу на Тита, еще не до конца проснувшись.
— Значит, утром перед судом префекта предстанет только Иешуа?
— Посыльный сказал именно так.
— Но это же полная бессмыслица! — восклицаю я, торопливо пробегая мимо Тита, чтобы схватить гребень и навести хоть какой-то порядок на голове.
Я должен выглядеть подобающим образом.
— Седлай лошадь, — говорю я Титу. — Я сейчас выйду.
Тит кланяется и уходит.
Я причесываюсь и ополаскиваю лицо водой, и тут меня пробирает дрожь. Обвинение в государственной измене! Можно было ожидать чего угодно, но только не этого. То, что делал Иешуа в последние дни, римляне могли бы истолковать как подстрекательство к измене, но тогда в ордере на арест фигурировало бы именно слово «подстрекательство». Какие же свидетельства должны иметься у префекта, чтобы он мог подтвердить обвинение в государственной измене? Кроме всего прочего, эта информация должна быть совершенно новой. В течение последних дней римляне имели множество возможностей арестовать Иешуа, когда он открыто проповедовал в Храме. Но они этого не сделали. Тут происходит что-то другое, чего я либо не знаю, либо не понимаю.[70]
Пробежав по комнатам моего дома, я выбегаю на улицу и вскакиваю на лошадь.
Эль
14 нисана 3771 года
Мой дом находится на другом конце города от дворца первосвященника на горе Сион, и мне приходится во весь опор скакать по извилистым улочкам Ерушалаима, чтобы добраться туда. Проехав последний поворот, я вижу перед собой изящные бастионы дворца, сложенные из громадных, искусно обтесанных камней. Все окна дворца светятся, там, наверное, горят сотни масляных светильников.
Я придерживаю свою Молнию, заставляя ее перейти с галопа на рысь, проезжаю сквозь ворота и пересекаю огромный внутренний двор, вымощенный камнем. Быстро соскакиваю с лошади и привязываю ее к расположенной у стены длинной коновязи, где уже стоят десятки других лошадей. Широкими шагами иду к массивной входной двери.
Посреди внутреннего двора у костра сидят несколько мужчин. Они разговаривают и смеются. Все в форме храмовой стражи, кроме одного рослого человека.
Я едва не спотыкаюсь, узнав в нем Кифу. Он сидит здесь с храмовыми стражниками после всего того, что случилось этой ночью?[71]
Я не останавливаюсь, чтобы поговорить с ним. Он тоже не смотрит в мою сторону. Я взбегаю по ступеням к массивным дубовым дверям, где пылают зажженные факелы и стоят двое охранников.
Интересно. Какой-то час назад Кифа отрубил мечом ухо одному из стражников, посланных, чтобы арестовать Иешу а. А теперь он сидит здесь, нимало не опасаясь возмездия, улыбаясь и болтая с его приятелями.
Послав девушку-служанку за кувшином воды, я поднимаю руку, приветствуя стоящего у дверей охранника.
— Пожалуйста, входи, — говорит он.
— Благодарю тебя, Александр, — отвечаю я, проходя внутрь.
Один из слуг Каиафы, пожилой мужчина почтенного вида, не знаю его по имени, тут же идет навстречу мне. На нем светло-зеленая льняная туника, перетянутая плетеным кожаным шнуром.
— Они в зале Совета, господин. Пожалуйста, сюда.
Я позволяю ему провести себя по коридору, хотя и сам хорошо знаю дорогу, не хуже любого другого члена Совета семидесяти одного. Роскошь дворца Каиафы ошеломляет меня всякий раз, когда я в нем бываю. Все здесь представляет собой уменьшенную копию отделки Храма: потрясающие мозаики со сложнейшим узором, перемежающиеся изображениями животных и растений — львов, быков, пальм, — венков роз и херувимов. Стоящие через равные промежутки роскошные, инкрустированные драгоценными камнями резные деревянные панели высотой в десять локтей, на которых вырезаны имена двенадцати колен Израилевых. Канделябры из оливкового дерева с множеством масляных светильников, отделанные чистейшим золотом. Они ослепительно сверкают в сиянии светильников. Перед самой дверью в зал Совета, в юго-восточном углу, стоит огромная чаша, именуемая «расплавленным морем». Она наполнена водой и покоится на спинах четырех бронзовых быков, смотрящих на четыре стороны.
