Граф Салтыков поклонился и направился к выходу. У самой двери он остановился, неожиданно обернулся к Мари, щеки которой пылали от стыда.
— Да, вот еще…
Мари подняла на него глаза, и в этот момент Александр распахнул свой халат, и несчастная баронесса фон Штерн увидела его тело. Надо сказать, что природа наградила графа Салтыкова отменным сложением — широкие плечи и грудь, узкие бедра, длинные стройные ноги, впалый живот. И к ужасу Мари, она сама задержалась глазами на огромном естестве молодого графа, которое ясно демонстрировало ей, что молодой Салтыков ею пленен и горит страстью…
Мари зажмурилась и закрыла глаза руками. Тут же раздался громоподобный хохот, потом легкий скрип, щелчок закрывшейся двери и удаляющиеся шаги по коридору.
— Он меня соблазняет! — Мари в сердцах стукнула кулачками по постели.
Но больше всего она злилась не на молодого русского графа, поведение которого, хоть и неприлично, но объяснимо и, по-животному, естественно, а на саму себя. Салтыков соблазнял ее — и ему это удавалось. Впрочем, после того как он появился в замке, Мари меньше думала о своих проблемах с Рихардом. Ее мысли нет-нет, и возвращались к Александру. Его внимание было ей приятно. Баронесса так устала быть взаперти. С того дня как она вышла замуж, они с мужем посетили не больше трех званых приемов. Книги, науки, уединение — все это бесспорно пошло на пользу Мари, она стала взрослее, больше узнала о мире, задумалась о таких вещах как справедливость, смысл человеческого существования, неизбежность прогресса, необходимость коренной ломки сложившихся общественных институтов, потому что грядет новая эпоха, священность монархии… Но баронесса была молода, красива, полна жизни — ей хотелось общества, бесед, галантных кавалеров, внимания и поклонения! Того, что нужно любой молодой женщине, цветущей, полной сил. Салтыков — единственный посторонний мужчина, появившийся в ее жизни. Мари сама не осознавала, как ей важно покорить его, как ей важно почувствовать, что она способна волновать кровь, возбуждать страсть, любовь, что она женщина — настоящая, полная чувств, нежности, красоты. Поэтому она меньше думала о холодности Рихарда. В конце концов, может быть Лизхен и права. Ревность пойдет ему на пользу. Возможно, он снова влюбится в жену, когда вспомнит, что два года назад был вынужден блистать в обществе и осыпать ее подарками для того, чтобы она обратила на него благосклонный взор. Как все изменилось…
Прежде чем Мари успела прийти в себя, окончательно осмыслить события вчерашнего вечера и наступившего утра, в ее дверь постучали.
— Немедленно убирайтесь! — крикнула Мари и бросила в дверь подушку.
— Мари, я понимаю, ты сердишься, но ничего страшного не случилось! Позволь мне войти, и мы поговорим! — раздался голос Лизхен за дверью.
— Ах… Лизхен… Входи!
Подруга вошла. Вид у нее был виноватый.
— Мари, я знаю, что вчера ты приходила ко мне и все слышала. Представляю, как ты ко всему этому относишься, но пойми… Я ведь не благородная дама, а всего лишь служанка…
— Лизхен, прекрати. Я не собираюсь обсуждать с тобой этого и вовсе не сержусь.
— А почему же ты не хотела меня впускать?
— Я же не знала, что это ты! Я думала это вернулся… — Мари замялась.
— Так-так! — Лизхен упёрла руки в бока. — Кто это должен был вернуться? Значит, наша святоша, на самом деле жалкая лицемерка? — она лукаво прищурилась.
— Я думала, это вернулся Рихард, — неловко соврала Мари, неожиданно для самой себя.
— И ты кричишь ему, чтобы он убирался? — Лизхен буравила свою несчастную подругу глазами. — Это обычно для тебя, но не таким тоном.
— Ох, Лизхен… Хоть ты меня не мучай! Ты же знаешь, что между мною и Рихардом в последнее время дела совсем плохи. — Мари поднялась с кровати. — Сколько времени?
— Около двенадцати.
— Господи, неужели уже так поздно? Надо одеваться.
— Позвать горничную?
— Нет. Честно говоря, она только мешает, а хорошенько затянуть корсет у нее никак не выходит. Послушай, Лизхен, я хочу с тобой кое о чем поговорить.
— Уж не о русском ли графе? — Лизхен озорно улыбнулась. — Кстати, он сейчас внизу. Довел Фриду до истерики. Сидит за столом в одном халате, а под халатом ничего нет, — фройляйн Риппельштайн хихикнула.
