— Дядя, ты правда солдат?
— Солдат, миленькая, — кивнул он. — Солдат. Тут все солдаты. Вон и папка твой тоже солдат.
— Папка? Разве он тоже солдат? У него же нет такой одежды, как у тебя. Солдаты должны быть в форме, — наставительно сказала она.
— В форме? Это верно: Но он снял ее.
— Когда?
— Ты тогда еще не родилась. Давно это было. Понимаешь? Служба у него кончилась, он пришел домой и снял свою форму.
Что ж ее дома носить? А моя форма… Разве ж это форма? Была формат..
— И дядя Вася Тоже солдат? — опять спросила девочка, глядя на Василия Прасолёнкова, тоже отдыхавшего неподалеку.
— Да, и он солдат, детка, — ответил Карп.
— И дедушка Ваня тоже, что ли?
— И дедушка Ваня.
— Он же старый! А солдаты должны быть молодыми.
— Это он теперь состарился. А был и молодым Он был очень хорошим солдатом. Ты попроси его когда-нибудь, он тебе расскажет.
— А Митька?
— Митька? Это который?
— А вон, который с вашей Степанчихой дружит. Вот он.
— Митька? Митька тоже, когда вырастет, станет солдатом.
— Да? А разве так бывает, чтобы весь народ солдатом был?
— Бывает. В нашем народе, видишь, так и ведется. Солдат солдата сменяет.
— Как это?
— Одни гибнут, другие поднимаются. Одни старятся, другие растут.
Девочка понимающе кивнула головой. Она больше ничего не спрашивала. Увидела на скошенной травинке какого-то пёстрого жучка и стала разглядывать его и что-то шептать. Видимо, заклинание какое-то.
Карп встал, оглянулся и окликнул брата. Тот подошел, отирая клоком травы косу. «Гляди, Гриш, девочка какая беленькая». Григорий Степаненков воткнул косье рядом, отвел жало в сторону, достал кисет и, протягивая брату аккуратно оторванный клочок газеты, ответил: «Это ж Шуры, племянницы нашей, внучка. Родня».
Сенокосили два дня кряду. Четыре зари без роздыху. Травы напластали пропасть, только суши, не зевай. Выбили и некоей, выволокли беременям и на чистое и растрясли под жарким солнцем. Запарило в пойме и на лесных лугах и в лощинах, запахло сладко и желанно. Первое сено уже остожили, ладно прибрали до зимы, и было уже на что оглядываться пречистопольцам, уходя потемну в село на ночлег.
В один из дней, на несколько часов оставив дела, проводили на кладбище умерших.
Вернувшись с кладбища, Григорий Михалищин вошел в дом, постоял в нем, вслушиваясь в тишину, и вышел, будто услышав в той тишине такое, чего невозможно было выдержать.
В сарае отыскал косу, осмотрел ее, оттер наждаком от рыжего налета ржавчины, отбил полотно, замочил в ручье рассохшееся косье и пошел к мужикам. Не вынесла его истерзанная душа одиночества в доме, разом опустевшем без Павлы, будто осеннее поле, зализанное холодными неприкаянными ветрами и дождями и, казалось, навсегда покинутое людьми.
На лугу встал вслед за Иваном Филатенковым и молча пошел за ним, и долго косил, не поднимая головы, пока пот не застлал глаза. Иван тоже молчал, только оглядывался время от времени, то ли старался не упускать дистанцию, то ли по другой какой причине.
Уже под вечер, затупив косы в последний раз, пречистопольцы кто пешком, кто на машинах и тракторах, кто на мотоциклах и велосипедах, словом, кто как вернулись в село и стали собираться у холма под Лебедем на сход.
Собирались долго, но зато уж пришли все. Даже столетние старики, о жизни которых и вовсе забыли, по такому случаю, какого в Пречистом Поле, кажись, век не бывало, ожили, сползли с печей и полатей, умыли закоростевшие лица, зачесали давно не чесанные бороды, надели пиджаки с Георгиевскими крестами и потускневшими советскими орденами и медалями и потихоньку, в сопровождении правнуков и другой родни, заколтыхали на луговину в центр села.
Народ прибывал и прибывал, подбивался к толпе, охватывая полукольцом холм под Лебедем.
Председатель сельсовета Степан Петрович Дорошенков разыскал электрика, что-то пошептал ему, и через несколько минут от ближайшего, шагов За сто, столба тот и двое солдат, кто именно, в загустевшей темноте уже не разобрать было, размотали катон белого, как лозовая заболонь, провода, перекинули его через звонницу, приладили патрон, и над площадью мигнул и вспыхнул, заколыхался размашисто яркий свет огромной, похожей на прожектор лампочки. Провод осторожно протянули назад, лампочка поднялась выше и зависла под самым колоколом. Люди поднимали головы, и теперь им казалось, что Лебедь увеличился в размерах, он занимал теперь все небо над белой, как печь, стеной звонницы.
