— Ты забыла, что у меня с десяти лет не осталось никаких гланд.
— Я ничего не забываю, у меня идеальная память.
— То-то ты за минуту два раза спрашиваешь об одном и том же со своей идеальной памятью.
Раньше и думать нельзя было предъявить мамочке какие-нибудь претензии! Но теперь она всё равно сразу забудет, что ей говорилось.
— Я не спрашивала об одном. Я просто зашла спросить. Навести справку.
— О чём?
Глупо, конечно, пытаться доказать мамочке, что она ничего не помнит.
— О том, о чём спрашивала.
— Ты два раза подряд спросила, не звонила ли сегодня Ольга. С интервалом в одну минуту.
— Вот-вот, правильно! Я прекрасно помню, о чём я спрашивала. Просто оговорилась. Я хотела справку, не звонила ли тоже Сашенька?
Сашка — племянница. Девица весьма бойкая и решительная, вся в Ольгу, так что полумужское имя ей очень идёт. И так же, как Оленька — любимая дочка, Сашенька — любимая внучка. Павлик — куда менее любимый внук — наверное, потому, что постоянно на глазах.
— Нет, и Саша не звонила. Извини, я работаю.
— Кто тебе не даёт? Я сама тебя воспитала, что работа — главное в жизни.
Мамочка снова сплюнула и исчезла.
Сплёвывает она постоянно. Не грубо харкает, а почти незаметно избавляется от слюны — таким движением, словно соринку с губы сдувает. Но всё-таки сплёвывает. Пока мамочка работала, она строжайше соблюдала официальность во всём, в том числе и в медицине, не признавая никаких отклонений «от рекомендаций профессуры», но, уйдя на пенсию, стала впадать в медицинские ереси, читать гуляющие по рукам шарлатанские рукописи и вот где-то вычитала, что «со слюной выделяются из организма грязные шлаки» и потому слюну ни в коем случае нельзя проглатывать, но нужно «выделять естественным путём» — попросту говоря, непрерывно плеваться. Что она и делает. Потому что очень заботится о своём здоровье и хочет прожить ещё долго. Про то, звонила ли сегодня любимая дочка, — не помнит, но, что нужно «выделять слюну естественным путём», не забывает ни на минуту!
Впрочем, полбеды, если бы только сплёвывала. Жить бы и радоваться, если бы только сплёвывала! Нет, каждую минуту может произойти и худшее. Точно, не прошло и получаса, как снова открылась дверь, но на этот раз заглянула Варя.
— Пойди, полюбуйся: опять мыть после неё!
«Она», «неё» — в этой семье понятно, о ком речь. И почему надо мыть пол, надо застирывать бельё — тоже понятно без дальнейших объяснений. У совсем ещё маленьких детей и совсем уж маразматических стариков «конечные продукты обмена», как иронически формулирует Павлик, выделяются беспорядочно. Ну, стирка пелёнок хотя и утомительная работа, но всё же и милая — о пелёнках легко говорят с друзьями, о пелёнках острят юмористы. И запахи детских выделений — совсем другие запахи. Смешно вспоминать, но пока Павлик пачкал пелёнки, запах его младенческого кала Владимиру Антоновичу даже нравился: что-то чудилось свежее, здоровое. Совсем не то — старческие недержания. Войдёшь в квартиру со свежего воздуха — сразу поражает застоявшийся запах. Потом, правда, когда посидишь, перестаёшь ощущать. Но всё равно неудобно позвать людей в гости — ну кроме самых близких. Уже года три почти никто и не приходит. К Павлику девочки не заглядывают — тоже небось стесняется, гуляет где-то на стороне. Когда Сашка в качестве любимой внучки явится раз в месяц, всегда капризно выговаривает двоюродному брату: «Ну, Павка, живёшь как медведь! Всё бы у тебя здесь перетрясла!»
Ещё счастье, что квартира у них трёхкомнатная: у Павлика своя комната, у Владимира Антоновича с Варей большая семнадцатиметровая и у мамочки своя. А если бы не было у мамочки отдельной комнаты, кто бы выдержал с нею вместе? К ней и войти-то страшно: всё разбросано, куча каких-то тряпок преет в углу, любимые мамины пластинки (вторая её страсть после телевизора — проигрыватель) валяются прямо на вечно не прибранной кровати. Сколько Варя пыталась наводить порядок — бесполезно. Ольга, бывает, зайдёт, нашумит, по своему обыкновению, чего-то повыкидывает — через два дня та же куча тряпья на том же месте. А прямо сверху кучи, опасно накренившись, — громадный чемодан, каких теперь не купишь: картонный, оклеенный сверху коленкором, не то дерматином, с прибитыми уголками. Мамочка постоянно роется в своём знаменитом чемодане, а когда он окончательно съезжает на пол, зовёт Владимира Антоновича поднять его и взгромоздить на тумбочку, с которой этот монстр непостижимым образом снова перекочёвывает на кучу тряпья.
