– Что случилось? Почему ты весь мокрый? – строго спросила мать. И в самом деле, снег налип даже на края рукавов и капюшона. – Говорят, трамваи не ходят. Ёко с трудом добралась домой.
– Как же папа доберется? – спросил я, сбрасывая в прихожей пальто.
– Отец сегодня ночует в университете. Ешьте побыстрее и ложитесь спать. А то опять начнется тревога.
Мать вытирала полотенцем мое пальто. Рядом лежало пальто сестры.
В дальней комнате под лампой, обернутой черной тряпкой, была постлана постель. Сестра, сидя у котацу, читала.
– Какой сильный снег, а? – Услышав мой голос, сестра положила книгу рядом с собой, словно пряча ее от меня.
– Что ты читаешь?
– Да так. Взяла у отца в кабинете. Если узнает, рассердится.
Я никогда не брал книг у отца. Однажды в наш дом ворвались «типы». Они перерыли все книжные полки и увезли отца в полицию. Вернулся он на следующий день с распухшим лицом. Помню, придя из школы, я увидел в прихожей его черные ботинки и успокоился. Но в следующий момент почувствовал, как поднимается во мне негодование против отца. Не снимая ранца, я вбежал в кабинет. Отец улыбнулся мне, и я сразу заметил, как сильно распухло у него лицо.
– Как же это? – только и мог сказать я; к горлу подступил комок, и я лишь смотрел в глаза отцу.
Через несколько дней за ужином, после чашечки сакэ, отец рассказал о случившемся. Оказывается, арестовали корейца – студента университета, где служил отец, обвинив его в том, что на трудовой повинности он вел себя «пассивно». Одно время этот студент снимал у нас угол. Тогда я понял, за что избили отца в полиции.
До сих пор помню, как однажды отец в разговоре с матерью сказал:
– В последнее время участились так называемые экономические преступления.
Помню, как брат, тогда еще живший дома, резко спорил с отцом.
После налета полицейских отцовский кабинет привели в порядок, но я избегал заходить туда. Я знал, что и о случае с полицией, и о «типе», следившем за нами, надо молчать. Я не сердился больше на отца. Во-первых, потому, что помнил, каким добрым был студент-кореец, во-вторых, потому, что поверил отцу, а главным образом потому, что ненавидел и боялся «типов», избивших отца.
– Пойду положу на место, – сказала, вставая, сестра и добавила: – Смотри никому не говори!
Когда она вышла из комнаты, я положил ноги на деревянный навес над котацу, укутался одеялом и вдруг почувствовал во всем теле необычайную усталость. Я стал припоминать, как звали студента-корейца, и вспомнил: его звали Лю Мёнчже.
Наступил март. Но было еще холодно.
Сестра получила мобилизационное предписание явиться в пошивочные мастерские в Хондзё и очень обрадовалась, что останется в Токио. Правда, ездить в Хондзё было опасно из-за воздушных налетов.
– Придется тебе пожить у дяди в Сиракава, – сказал как-то отец за завтраком.
– Нет, не хочу, – возразила сестра, прежде никогда не перечившая отцу.
– Напрасно, – сказала мать, – ты там никого не стеснишь. Да и нам спокойнее.
Дядя, живший в Сиракава, старший брат матери, служил в управлении столичного водопровода. У него была дочь Аяко, годом младше меня.
Мы как раз закончили завтрак, когда зажужжал зуммер радио.
– Сообщение Восточного военного округа! Сообщение Восточного военного округа! Вражеские самолеты приближаются с юга в направлении полуострова Идзу.
– Что-то рано сегодня, – произнес отец.
В тот же момент противно завыли сирены, и снова прерывисто зажужжал зуммер радио.
– В районе Канто воздушная тревога. В районе Канто воздушная тревога. Говорит штаб военно-морского округа Ёкосука…
Мы затаили дыхание. Сейчас опять заревет сирена, потом с грохотом начнут рваться снаряды зенитной артиллерии, позиции которой находились в Касуга.
Отец поднялся, раздвинул сёдзи, распахнул дверь на веранду. Потом спустился во двор и открыл вход в убежище. Холодный утренний воздух ворвался в комнату. Мать тоже вышла во двор и положила мокрый соломенный мат на противопожарную бочку.
– Ну-ка, дети, идите.
Мы с сестрой, надев капюшоны и прихватив одеяла и матрацы, спустились в убежище. Мать пошла вслед за нами. Никто не произнес ни слова. Тишину нарушали лишь прерывистые звуки сирены, которая то умолкала внезапно, то снова начинала зловеще выть, держа нас в напряжении. В низком небе с грохотом рвались снаряды зенитной артиллерии. Последним в убежище спустился отец. Он закрыл вход толстой, обитой жестью крышкой и в темноте, пахнувшей плесенью, зажег свечу, после чего уселся скрестив ноги.
