Герр Вольмер читал газету!
Он сидел за столом в начищенном остроконечном шлеме и шинели и как ни в чем не бывало читал газету — старую, наверное, полугодичной давности, ведь свежих в Лоэнфельде не печатали со времен январских воздушных налетов.
Когда открылась дверь, он даже головы не поднял. Таков был герр Вольмер — неповоротливый, угрюмый, неуживчивый, и совершенно незаменимый. Иначе говоря, пока мир менялся, герр Вольмер оставался таким, каким был. Над дверью висела вышивка — "Ein' feste Burg ist unser Gott",[23] — сделанная, судя по вензелю, его прабабкой в тысяча восемьсот тридцать первом году. Стену украшал плакат с надписью "Mein Feld ist die Welt",[24] как будто герр Вольмер был кругосветным путешественником, впрочем, некий смысл тут был: ведь для него мир действительно заключался в этой душной комнатенке. Письменный стол герра Вольмера едва умещался между умывальником, чуланом со щетками и скособочившейся буржуйкой с медной кастрюлькой; а запасной деревянный стул, с подушкой, неизменно покрытой шерстью Каспара Фридриха, означал, что любой вошедший должен был либо его обойти, либо на него присесть, — и все равно, герру Хофферу эта комнатенка нравилась чуть ли не больше, чем все прочие помещения Музея.
Здесь царил, как сто лет назад верно подметил еще герр Киршенбаум, "дух натуралистического натюрморта".
То есть все было крепким, основательным и неизменным. Даже резкий запах кофе, смешанный с запахом табака и средства для чистки раковин, был единственным в своем роде. Кофе давно кончился, и на смену ему пришла водянистая жижа, но запах впитался в стены. Герр Вольмер же, хоть и бывал излишне суров, никогда не бывал груб. Сквозь пожелтевшие кружевные занавески, на которых были вышиты сценки сельской жизни, можно было разглядеть площадку перед Музеем, скромный музейный садик с коваными скамейками и начало обсаженной деревьями Фриц-Тодт-штрассе. Картина вроде бы такая знакомая и в то же время неуловимо переменившаяся. Время от времени он захаживал к герру Вольмеру выпить с ним кофе из треснутой чашки и потолковать о кровельных желобах, горячей воде или электропроводке. Эта комнатенка ничуть не изменилась с момента основания Музея. Музей, как давным-давно говаривал в шутку герр Киршенбаум, построили вокруг вахтерки, так что здесь находится его сердцевина. Для полноты картины не хватало только курительной трубки.
Ein' feste Burg ist unser Gott.
— Вернулись, герр Хоффер?
— Мой дорогой герр Вольмер, — произнес тот, опускаясь на стул, — я восхищен вашей отвагой.
— Какой еще отвагой?
— Что значит какой? Вашей! Кстати, я делал обход. Зашел убедиться, что у вас все в порядке.
— На чердак ходили?
— Гм, нет. Думаете, стоило?
— Эти ублюдки кидают зажигательные и фосфорные бомбы. Одна взорвалась на улице, сам видел, как она подпрыгнула. Мало ли, может, и на чердак такая угодила.
— Да, это возможно.
Герр Вольмер аккуратно сложил газету и положил ее перед собой, как драгоценную историческую реликвию.
— Не беспокойтесь, герр Вольмер, я туда немного погодя загляну.
— Незачем вам туда лезть. Подниматься высоко, да и не можете вы быть в двух местах одновременно, — сказал вахтер и поправил остроконечный шлем, который был ему великоват и поэтому сползал.
— Но ваше место здесь, герр Вольмер.
— Не переживайте, герр Хоффер. На чердак схожу я.
У герра Хоффера прямо сердце сжалось. Надо самому проверить чердак — нельзя гнать туда хромого герра Вольмера, да и пост надолго оставлять не следует. В Музее когда-то были четыре огромных чердака — настоящее чердачное царство с высоченными потолочными балками в лучших традициях швабских амбаров (архитектор был родом из Швабии). Позже, когда перекрывали стеклянной крышей Длинный зал, один чердак ликвидировали; оставшиеся же были темны, грязны, полны крыс и пауков. Картин там никогда не хранили. От одной мысли о зажигательной бомбе среди сухих деревянных балок по спине герра Хоффера пробежали мурашки.
