Герр Хоффер вдруг уловил запах пота, резкий почти до умопомрачения. Запах Хильде.
На него вдруг накатило животное желание.
Желание, как бы источаемое каждой порой ее тела, врывалось в него со звериной силой, минуя разум. В запахе ее пота не было ничего привлекательного, он мало чем отличался от мужского. Но возбуждал сам факт, что прелестная Хильде могла пахнуть так сильно. Нет, эта мысль пришла позже, его разум нагнал тело. За вытянутыми руками лица Хильде было не видно, но ее запах — запах он выпил бы до последней капли.
Сделав вздох, она опустила руки на колени и снова подняла голову.
Герр Хоффер с трудом поднялся, смущенный и в то же время радостный. В этом притяжении была прямо-таки духовная сила. Подумать только — а ведь он ненавидел спертый воздух гимнастических залов!
Ему, вообще-то, совсем не нравился человеческий запах, а нехватка мыла — настоящего, которое пенилось, а не плавало бестолковым куском в ванне — означала, что в последние годы люди стали пахнуть гораздо сильнее, чем прежде. Откровение, пришедшее с запахом Хильде, заставило его снова повернуться лицом к человечеству.
Это было главное, чем он утешался, когда несколько минут спустя проходил по голым залам. В дымном воздухе стояла горечь, и паркет хрустел под ногами, как песок, хотя герр Вольмер пытался подметать — даже теперь. Какое он все-таки чудо! Музейная пустота, кстати, приглушала звук бомбардировки, а может, обстреливали уже другой район; он представил, как снаряды падают на Герман-Геринг-штрассе, где стоял его дом.
Когда он вышел из подвала, его охватило невероятное облегчение.
Впрочем, герр Хоффер так и не привык к пустоте Музея, пустоте огромных залов. Казалось, она лишает его всякого права на существование, эта пустота. Если он сейчас откроет рот, то непременно закричит. Вопль о тщетности своих усилий. Как же хотелось кричать!
Вместо этого он закашлялся. Герру Хофферу и в самом деле срочно надо было в туалет.
Он заторопился, его шаги эхом разнеслись по залам на фоне грохота, проникавшего снаружи — из другой жизни. На мгновение почудилось, в одном из залов есть кто-то еще — точнее, кто-то вышел из зала буквально секунду назад; но, разумеется, это было всего лишь эхо его собственных шагов. В зале XVII века в углу, рядом с которым когда-то висел прелестный натюрморт Марелла с цветами, притаился крупный черный паук, чья паутина потемнела от дыма и пыли. Главное, думал герр Хоффер, не терять веру. Картины поднимутся наверх и снова будут висеть на своих местах. Немецкая культура будет восстановлена. Ее сущность в духовности и глубине, ее нельзя ни разбомбить, ни замарать руками кретинов вроде Феста. Расчетливые французы поймут это сразу. Даже британцы в час победы все поймут, почувствуют своим торгашеским инстинктом. Вот в американцах он не был уверен. Их он почему-то представлял как волну, которая нахлынет и отхлынет, оставив на берегу подарки. Жвачку, кока-колу и шоколадки.
Наверное, он сошел с ума. Сейчас они ровняли с землей его родной город. Такое слабой волной не назовешь.
Он остановился у мраморного истукана, «Дерзкого», охранявшего вход в библиотеку; изваял его не кто иной, как сам Вилли Меллером. Про себя герр Хоффер называл истукана Троцким. Несколько раз он заставал здесь Хильде, делающую наброски его стоп, бицепсов, гротескно натянутых жил. Надо признать, ее присутствие в этот последний год заметно прибавило бодрости его походке по утрам, когда он отправлялся на работу. Впрочем, герр Хоффер даже и не думал волочиться за ней. Просто восхищался ею, вот и все. В ней соединились красота и юношеский интеллектуальный пыл. Что она могла видеть в этом уродце, было выше его понимания. Партия владела всеми ее помыслами, как какой-то демон-инкуб.
Доступная исключительно ученым библиотека, в которой хранились старинные тома вплоть до выпуска 1850 года, стояла, как амбар без единого зернышка — только полки оставались на месте. Но пахло здесь как прежде — кожей и воском. Выставочные залы были пусты, как голова, лишенная мыслей, в библиотеке же до сих пор ощущалась концентрированная, как крепко стиснутые зубы, напряженность тишины.
