Дорогая Вероника!
Я не писала тебе, когда родился твой малыш. Честно говоря, просто боялась, что все обернется плохо и я могу попасть впросак. Теперь Диана говорит, что с Дэвидом Роджером все в порядке, и я очень за тебя рада. Я знаю, теперь многое изменилось и таким людям можно помочь вести нормальную жизнь, однако это все равно будет лишь отсрочкой смерти.
Мы с Тони так рады за тебя, что все обернулось хорошо. Прости, если я слишком откровенна, но для личного письма, наверное, это не важно. Ты его сожжешь, я не сомневаюсь.
Очень надеюсь когда-нибудь увидеть юного Дэвида. Жаль, что мы живем так далеко друг от друга. Прими мои наилучшие пожелания Роджеру и искреннюю любовь к тебе.
Пэт
Я сверяюсь с генеалогической таблицей и вижу, что Вероника родила Дэвида в возрасте сорока трех лет, в 1960-м. Вероятно, Патрисия Агню боялась синдрома Дауна, зная, что у сорокалетних женщин больные дети рождаются чаще, чем у молодых. Знали ли об этом в 1960 году? Тогда уже делали пункцию амниотической жидкости, окружающей плод? Патрисия Агню кажется мне пессимисткой или в лучшем случае очень мнительной женщиной, поскольку без веских на то причин была уверена, что ее племянник родится с синдромом Дауна. Хотя нет, причина была — по крайней мере, по мнению Патрисии. Это Билли, младший брат Генри, маленький мальчик, который харкал кровью на подушку. Он страдал от какой-то болезни, причем не обязательно синдрома Дауна, которую, по мнению Патриции (вероятно, ей рассказала мать), мог унаследовать Дэвид. В любом случае вряд ли это так важно.
Интересно, у Джуд будут брать пункцию амниотической жидкости? Ей тридцать семь, и я думаю, врачи порекомендуют этот анализ. Беда в том, что для женщин с предрасположенностью к выкидышам процедура небезопасна. Письмо той женщины напомнило мне о выкидышах Джуд, первом на восьмой неделе и втором на третьем месяце. Я бы предпочел не думать об этом и вообще стереть все из моей памяти, но картины приходят сами, непрошеными: поспешная поездка в больницу во второй раз, а также первый, еще хуже, когда Джуд вернулась в спальню, завернутая в окровавленное полотенце, держа в раскрытых ладонях крошечный плод, размером с птичье яйцо, покрытый белой, похожей на паутину пленкой. Нет. Стоп. Нужно гнать от себя эту картину.
За ужином в Парламенте я сижу за длинным столом рядом с лордом Гамильтоном из Лалоха. Раньше мы не были знакомы, по крайней мере, не разговаривали. Как и я, он потеряет свое место в Палате лордов, хотя его семья получила титул на несколько веков раньше. Теперь, протянув мне руку над супом и ужасным хлебом, который здесь подают, он говорит мрачным, расстроенным голосом:
— Гамильтон. Здравствуйте. Я знаю, кто вы.
Какое-то время мы обсуждаем законопроект. Лорд Гамильтон говорит, что если поправка Уитерилла останется и в переходный период мы сохраним девяносто двух наследственных пэров, то он выставит свою кандидатуру и даже подумывает о том, чтобы написать личный манифест. Все эти позитивные планы он излагает тем же низким, мрачным голосом. Наверное, это стало для него привычным, даже в минуты радости. Я сообщаю, что не собираюсь баллотироваться, и в ответ Гамильтон кивает и говорит, что это вполне понятно. Он лет на двадцать старше меня, невысокий и коренастый, несколько похожий на моржа — длинные висячие усы, пухлые щеки, густые седые волосы над ушами и на шее, лысая макушка. К моему удивлению, он говорит, что знает о моей работе над биографией прадеда, и спрашивает, включу ли я в нее сведения о Ричарде Гамильтоне.
Разумеется, отвечаю я. Ведь он сыграл такую важную роль в жизни Генри.
— Гомосексуалист, — говорит лорд Гамильтон. — Но вы, конечно, об этом знаете.
Для меня это новость. Откуда мне знать? Я уверен, что у Генри не было гомосексуальных наклонностей.
— У всех есть, — продолжает Гамильтон своим замогильным голосом.
Он просит называть его Лахланом. Вероятно, все старшие сыновья Гамильтонов из Лалоха носят имя Лахлан.
— У всех нас они есть, если быть честным. Но большинство просто не признаются, можете мне поверить. Кузен моего деда, Ричард,
