Но никто меня не спросит. Генри мог бы, однако он присутствует за этим столом (и в генеалогической таблице Дэвида) только в качестве предка, основателя рода. Дэвиду он безразличен, как врач и как человек. Теперь Дэвид отказался от мысли об анализе ДНК, отбросил прочь долгую связь Генри и Джимми Эшворт на основании того «что так было принято у этих викторианцев». Но Джорджи — думаю, ее интерес к таким вещам естественен — говорит, что Генри должен был обрадоваться появлению первенца, и возмущается, когда я выражаю сомнения.
— Я думаю, он был счастлив, — настаивает на своем Джорджи. — То есть взволнован. Кажется, вы сказали, что ему было сорок семь? Сорок семь лет, и это его первый ребенок. Он должен был радоваться.
Слишком похоже на мой случай, и мне становится неловко. Я выдавливаю из себя улыбку.
— Он мог бы жениться на ней. Она не была падшей женщиной, правда? Проституткой?
— Вероятно, была, — говорю я.
— Ну, в любом случае она ничуть не хуже Генри. Его поведение — яркий пример двойных стандартов, правда?
Мы приступаем к обеду. Бесполезно объяснять живущей в современном мире Джорджи, что невозможно судить по сегодняшним меркам мораль и обычаи, существовавшие сто двадцать лет назад. Поведение Генри было характерным для той эпохи — и всего лишь. Дэвид разложил свое генеалогическое древо, а затем снова сложил, наподобие карты, чтобы сверху оказалась интересующая нас часть.
— Генри, тот самый, кто затем стал лордом Нантером, женился в следующем году, — сообщает он и несколько раздраженно продолжает: — Не вижу в этом никакой загадки. Он дает объявление о помолвке в «Таймс» в восемьдесят третьем году и женится в октябре восемьдесят четвертого.
— Довольно продолжительная помолвка для тех времен, — замечаю я. — Тогда считалось, что долгая помолвка — плохо для девушки. Люди думали, что мужчина колеблется, и это плохо отражалось на ее репутации. Но все это не имеет значения, поскольку Генри был помолвлен с Элинор, а женился на ее сестре Эдит.
Здесь в генеалогическом древе ошибка, и Дэвид, похоже, хочет ее исправить. Джуд и Джорджи интересуются, почему не состоялась свадьба, хотя со стороны моей жены это просто вежливость — она уже знает. Приносят вино и первое блюдо; в руках у официантки корзинка с ужасным хлебом, который здесь подают. Стенли Фарроу останавливается у нашего столика и шепотом сообщает мне то, что я уже знаю, — мы выиграли голосование. Дэвид, уплетающий копченый лосось, говорит:
— Я не понимаю, как включить обручение в мое генеалогическое древо. Лучше я просто о нем забуду, правда?
— Конечно, если вы решили не включать туда Джимми Эшворт. У Генри не было физической близости с Элинор, можете не сомневаться.
В это Джорджи тоже трудно поверить. Все помолвленные спят друг с другом. Все ее знакомые живут с женихом или невестой. Я пожимаю плечами и бормочу, что времена меняются. Вероятно, Джорджи что-то узнала от Джуд, поскольку вдруг заявляет:
— Джуд сказала, что она умерла. Я имею в виду Элинор.
— Да, умерла.
Джорджи говорит, что в те времена люди часто умирали молодыми. Заболевали туберкулезом или чем-то еще, что сегодня оперируют, или умирали при родах.
По лицу Джуд пробегает едва заметная тень, и я борюсь желанием воткнуть нож в шею этой глупой женщине.
— Подхватывали пневмонию, — продолжает Джорджи, — и умирали через три недели, причем знали, что умрут, — помочь им тогда ничем не могли. Невозможно представить, правда? — Я понимаю, что передо мной любительница исторических романов, явно чувствительного свойства. — А еще они чахли, погибали от так называемой бледной немочи.
— Смерть Элинор была насильственной, — говорю я. — Нетипичной для того времени. Такое чаще случается сегодня. Ее убили.
— О, расскажите!
Я отказываюсь. Просто качаю головой и улыбаюсь. Возможно, потому что знаю: Джорджи Крофт-Джонс придет в возбуждение, скажет, что это, должно быть, сделал Генри, или выдвинет другие, столь же нелепые и необоснованные предположения. Потом объясняю, что еще не закончил исследование, хотя это неправда — я узнал все, что считал необходимым. Я не такой щепетильный, как Джуд, и допускаю «ложь во спасение», если на то есть причина. А желание избежать раздражения — это, как мне кажется, веская причина.
