До ближайшего дома было рукой подать. Лежа на животе и раздвинув кусты, Бубнов видел, как Дерюгин поднялся на полуразвалившееся крыльцо, толкнул дверь и исчез внутри.
Долго лежал Бубнов и ждал, он смотрел на дом и удивлялся, что кто-то может жить в столь ветхом, от разрухи выглядящем мрачно и загадочно строении, и все тревожнее становилось у него на душе, потому что Дерюгин не возвращался, словно там, за дверью, попал в какой-то другой мир и совершенно потерялся для мира нашего. Уже зловещим казался пугливому и тихонько скулившему в страдании из-за ноющей ноги Бубнову этот дом на окраине неизвестной деревни.
Но вот дверь открылась, и на крыльцо вывалила целая толпа каких-то странных, темных, квадратных, устрашающих людей в кожаных куртках и черных просторных штанах. От них веет криминальностью, с ужасом, хотя и не без привычной художественности подумал Бубнов. В гуще этого опереточно разбойничьего народца находился Дерюгин. Его держали за руки, и он не то скупо и натужно сопротивлялся, не то едва волочил ноги. Бубнов осознал, что прямо на его глазах совершается похищение человека и похищают не кого-нибудь, а его лучшего друга Дерюгина. Он, добросовестно отрабатывая долг чести, искусным и хищным движением киногероя подтащил к себе ружье, направил его на похитителей. С двадцати шагов, что отделяли его от дома, он вполне мог бы уложить парочку негодяев прежде, чем они придут в себя от неожиданности. А дальше... возможно, они предпочтут бросить свою жертву и спасаться бегством. Это было бы наилучшим исходом.
В великом смущении перед тем, что ему предстояло совершить, Бубнов ослабел и как бы сложил с себя обязанности по охране и креплению собственного организма, и вдруг услышал тонкий, мало приятный, скорее сомнительный звук, и не сразу сообразил, что это с мелким скрипом выходят из его нацеленного в небеса зада газы, а когда все же раскрыл эту дурацкую тайну, сообразил уже и все остальное в своем невероятном, трудном и позорном положении, а именно что не решится что-либо предпринять ради спасения друга.
Бубнов не выстрелил, да, не решился, и похитители уволокли Дерюгина за угол дома, откуда скоро донесся шум заработавшего мотора. Затем все стихло. Долго и опасливо пробирался Бубнов в деревню, ковылял до ближайшего обитаемого дома. Но там он ничего не сказал о случившемся, ему вообще хотелось скрыть эту историю, в которой его роль была более чем неприглядной. В голове его, да и в сердце тоже, неумолимо и страшно росло абсолютное понимание человека, пердящего в кустах, когда на его глазах похищают лучшего друга, и он знал, что это теперь имеет непосредственное, неотвязное отношение к литературе, к той литературе, которую он, естественно, будет делать и дальше. Только все отныне будет начинаться и кончаться в тонкой струйке отвратительного звука, поднимающейся к безмятежному и равнодушному небу.
Деревенские посочувствовали Бубнову и на тракторе доставили его в дачный поселок. Писателю, певцу мужественных и гордых людей, совсем не улыбалось представать перед окружающими трусом, и он все еще надеялся обойти молчанием похищение своего друга, но когда к нему приступила с вопросами дерюгинская жена Ирина, он понял, что не сумеет солгать. И он, плача, судорожно хватая Ирину за руки, рассказал ей все как было. Так произошли самые позорные минуты в жизни Бубнова, ибо лучше все же таиться, пованивая, в кустах, чем смотреть в глаза женщины, излучающие укор и презрение.
- Черт возьми! - громко, не боясь женщины, а ненавидя ее, выкрикнул Бубнов. - Лучше бы промолчать! И зачем только я все тебе рассказал!
Ирина, не удостоив его взглядом, вышла.
Впрочем, за этими первыми минутами, начертавшими Бубнову границы его краха и позора, потянулись не менее мучительные часы, дни и даже месяцы. Ирина, не теряя надежды выведать какие-то необходимые ей подробности происшествия, приходила снова и снова, мучила Бубнова; и она, само собой, не удержалась от вопроса:
- И ты не помог ему? Ты бросил друга в беде?
Этот вопрос назревал, Бубнов и сам почти что задавал его себе. Ответ был известен. Бубнов опустил голову, как провинившийся школьник. В своей провинности уже не столько перед Дерюгиным, сколько перед его женой, то и дело грозно маячившей перед глазами, он сумасшедше слабел, готов был полюбить женщину и униженно молить ее о взаимности, однако в этой расслабленности хранил культуру и не забывал крепить организм.
