Кэсси, которая не чуралась работы по дому, пока ее не одолевали грезы, теперь почувствовала себя неряхой. Парочка бродила по дому с тряпками в руках, ни на секунду не останавливаясь, чтобы спокойно поговорить, – всегда находился какой-нибудь недостаточно чистый стол, или тумбочка, или угол, который можно было подраить, хорошенько попотев.
– Хорошо бы Фрэнку сходить с нами в воскресенье вечером на Энсти-роуд, – сказала Ина, подняв подсвечник и начищая и без того блестящую поверхность полки под ним. – У него есть выходной костюм?
– Нет, – ответила Кэсси. Ей поход на Энсти-роуд был совсем не по душе, но она не знала, как его предотвратить.
– Ну что ж, Кэсси, дорогая. – Эвелин нашла на зеркале в прихожей пылинку и изничтожала ее с таким жаром, что зеркало протестующе попискивало. – Мы тут подумали, что можно съездить с ним в город и купить ему костюм.
– Отлично, – сказала Кэсси и про себя отметила, что должна будет сказать свое слово, – кто его знает, как они собираются одеть Фрэнка.
И Кэсси, и Фрэнка тяготил суровый режим, царивший в доме сестер-близнецов. Завтрак ставили на стол в семь сорок пять, а в восемь со стола уже убирали. Обычно подавали вареное яйцо или два тоста, которые можно было намазать на выбор джемом из черной смородины или медом, но только чем-нибудь одним. Само по себе это было бы еще ничего, если бы сестры, завтракавшие раньше, не стояли у них над душой. Они руководили завтраком – сунут Фрэнку вареное яйцо в рюмку, отступят на полшага от стола и следят, как он управится с трапезой. Уронит он ложку – ее вовремя подхватит Ина. Упадет на стол хлебная корочка – ее с готовностью вернет на тарелку Эвелин. С улыбкой на устах эти слуги ждали, пока не пробьет час, и уносили посуду с едва скрываемым облегчением от того, что за четверть часа, отведенную на завтрак, не случилось большого бедствия.
Режим был плох не тем, что тетки были грубы или недовольны. Наоборот, они всегда были приветливы и заботливы. Кэсси хотелось визжать.
Фрэнка от всего этого будто параличом разбило, даже плакать не хотелось. Больше всего он скучал по деревне. Там тоже был свой заведенный порядок, но он диктовался совсем другим – нужно было вовремя подоить коров, в свой час открыть скотине ворота. За завтраком никто на тебя не пялился и не замечал, что ты разминаешь яйцо вилкой. На ферме никто не начинал прибирать игрушки, стоило лишь Фрэнку отвернуться.
Здесь же тетки недреманным оком следили, как бы не распоясались силы хаоса. В деревне никто и не старался все упорядочить – все равно ничего бы не вышло. Жизнь бы не дала. Главное было – накормить и напоить скотину, да чтобы она не потерялась. А живое тем временем прорывалось через все препоны. На ферме было полно нор и ямок, сухих и мокрых, сквозь которые пробивалась жизнь и заражала все своим летучим беспорядком. Там были лягушки и мальки, кролики, мыши и крысы, птицы и барсуки. Копнешь в земле – наткнешься на череп горностая или на ржавеющий металл самолета. Вот что такое деревня, думал Фрэнк. Там не таскаются весь день по дому с тряпкой, там берешь палку и идешь охотиться.
Куда было теткам и их вылизанной обители, пахнущей сухими лепестками, соперничать со всем этим. Очень скучно было у них мальчишке. И лишь одно в их доме вызвало у него любопытство. Об этом говаривала его мать, и ему самому казалось, что он кое-что в этом понимает.
Тетки разговаривали с мертвыми.
В первую субботу после переезда на Эйвон-стрит Фрэнка потащили в город к портному и напялили на него один из имевшихся в продаже готовых «выходных костюмов». Кэсси поехала с ними, чтобы не купили чего-нибудь уж совсем жуткого, но Фрэнку все равно не очень-то понравилось обмундирование бутылочно-зеленого цвета, приобретенное тетками. Материал был неприятен на ощупь, и пахло от него противно. Не по сердцу ему пришлись и неизбежные белые чулки на резинках, полагавшиеся к костюму. Не понравилось ему и то, как Ина под пристальным взглядом Эвелин бережно вынула из кошелька хрустящую пятифунтовую банкноту и выложила ее на прилавок, словно карту звездного неба, – смотрите, мол, все. Ему стало куда легче, когда костюм велели снять – до воскресенья его надевать было нельзя.
