По обрывкам сведений, которые я весь оставшийся день подбирал фрагментами, как археолог — черепки античной амфоры, мне удалось почти в точности — гораздо большей, чем об этом трубят исследователи древности, — восстановить картину происшедшего.
К Даманской заявились прямо на урок, когда она рассказывала одиннадцатому «Б» о якобинском терроре. Трое мужчин в штатском, надевших, после предъявления документов, наручники на учительницу, словно сыграли роль учебного пособия, подтверждая своими действиями только что сформулированной Даманской тезис о несправедливости, беспощадности и вечности террора как исторического явления.
Четвертый человек замыкал процессию с закованной в наручники Викторией во главе. На плече у него болталась казавшаяся детской на фоне его почти квадратной фигуры Викина сумка, белая с синими звездами разной величины, в которой, если верить громкому шепоту учительницы литературы в ухо слегка глуховатой химичке, были обнаружены полторы тысячи меченных долларов. Кто и зачем подложил доллары в сумку Доманской, мне и химичке, как впрочем, и не имевшей на этот счет ни малейшего понятия учительнице литературы, оставалось лишь строить догадки.
Разумеется, я лишь делал вид, что не догадываюсь. После скандала с Ирой — если так можно назвать мою брань через дорогу от центрального парка, — я больше не строил гипотезы и даже не делал вид. Я знал, что Даманскую подставила она. Вернее, по ее воле и, понимаю я, не без ведома директрисы.
И уж конечно, для моего блага. И дернул же меня черт не удержаться и пожаловаться как–то Ире на чересчур рьяное сокращение директрисой моих полномочий! Я чувствую себя паскудно, совсем как ребенок, по наводке которого мамаша разгоняет со двора свору его хулиганистых сверстников, навешивающих пацану оплеухи каждый раз, когда он пытается влезть в их взрослые игры.
В моем распоряжении, как у ребенка, тоскующего в одиночестве в пустом дворе, остается целый лицей и пустота вокруг.
Какой уж тут праздник! Через сутки, в день моего тридцатилетия, меня медленно, как световые имитации торпед в старом игровом автомате «Морской бой», бомбардируют тяжелые взгляды, и хоть бы один из них промазал мимо цели. Мне кажется, что все всё знают, более того, уверены, что виновник беды, случившейся с Даманской, известен, и этот виновник — я.
Улыбкой меня встречает лишь Нелли Степановна, и та лишь однажды — утром в учительской, когда она преподносит мне букет темно–красных роз, вид которых навевает на меня и вовсе траурные мысли. После такого поздравления я отбрасываю последние сомнения и решаю, что праздничного стола сегодня не будет. Пожалуй, это мое самое мудрое решение за последние несколько дней: веселое празднование на второй день после ареста Даманской уместно так же, как отвязная молодежная вечеринка в доме с покойником.
Кое–как проведя уроки — их, на мое счастье, в этот день у меня лишь три, — я еду домой, скользя по пассажирам троллейбуса невидящим взглядом и вспоминая, что свой тридцатилетний юбилей представлял себе совершенно по–другому.
Путь от остановки до двери квартиры я проделываю, не спуская глаз с асфальта, с песочной дорожки, соединяющей наш двор с соседним, с серых, с прошлой весны забывших о том, что такое побелка, бардюров — одним словом, со всего, что попадается мне под ноги.
Ручаюсь, я удивился бы гораздо раньше, может, даже забил бы тревогу, заметив свет в собственных окнах.
Но удивляюсь, а если честно, не на шутку пугаюсь я, лишь открыв дверь своим ключом.
После чего чуть не падаю в коридор от вопля «хэппи бездэй!».
Вопля, раздающегося прямо из моей квартиры.
— Вот такая телка!
Отец вскидывает большой палец вверх, и я, честное слово, не нахожусь с ответом. Хотя внутренне признаю его правоту.
Ира и в самом деле сногсшибательна, особенно сейчас, когда я вижу ее в собственной квартире, сидящей в старом кресле с почерневшими от старости и тысяч касаний рук подлокотниками.
Впрочем, отец поражает не меньше: мало того, что, вернувшись в, как ни крути, собственный дом спустя целую вечность, он смотрится непривычно, почти как Ира, на фоне ветхой обстановки квартиры, так еще и этот его жаргон. Который он позволяет себе впервые в моем присутствии, так же, впрочем, как и свое нынешнее состояние.
