— Понимаешь, — резюмировал Антонович. — Саша, куда поедем? — спросил он Шустера.
— Я — гость.
— Туда, где танцуют, — предложила одна из девчонок.
— Женщины, как мороженое, — зачем-то сказал Антонович, — сначала холодны, потом тают, потом липнут. Хотя… не тот случай.
Девушки дружно засмеялись шутке.
— Что ж, поедем туда, куда хотят наши дорогие, но тем не менее горячо любимые подруги. Поехали в «Форталесу», — сказал Антонович шоферу. — Это по-испански «Крепость», — пояснил он для всех.
«Форталесой» оказался ресторан на самом верху средневековой башни. По крайней мере, так это выглядело. Судя по тому, что их поднял туда зеркальный лифт, в котором девушки не упустили возможности поправить прически и юбочки, башня была построена все-таки недавно.
Антоновича здесь знали. Подскочивший распорядитель проводил их за уютный столик, отделенный декоративными пальмами от основной части ресторана. Отсюда открывался великолепный вид на море, в которое погружался красный солнечный шар.
Перед каждым лежало открытое меню. Тщетно попытавшись в нем что-либо разобрать, все обратились наконец к Антоновичу. Тот, выслушав пожелания, заказал все на свой вкус.
Девчонки в разговор особо не встревали, лишь с готовностью смеялись над всеми шутками Антоновича и Шустера. Выпив вдвоем не менее полутора бутылок вина, они отпросились потанцевать и оставили «мальчиков» одних.
— Я вижу, ты чем-то недоволен, — глядя на Шустера еще трезвыми глазами, сказал Антонович.
— Да так, что-то о жене подумал, хоть и живем мы отдельно, но не разведены, блюдем, так сказать, формальность.
— Нашел, о чем думать. Если от тебя уйдет жена, запомни, как ты этого достиг.
— Мне кажется, она меня подозревает.
— Ей не все равно? Чем она недовольна?
— Может быть, и все равно, но ей хочется поскандалить.
— Наверное, засиделась дома.
— Наверное.
— Не работает?
— Нет.
— Устрой ее куда-нибудь. Чьим-нибудь помощником в Думу.
— Надо подумать…
— А знаешь, могу посоветовать тебе — в смысле ей — психотерапевта. Это сейчас модно. И, говорят, помогает.
— Может, и стоит попробовать.
— Да. А потом, может, и самому пригодится. Приедем на виллу — напомни.
Они еще выпили. Покурили. Девчонки затанцевались — их что-то долго не было.
— Как тебе наши девочки? — спросил Антонович.
— Очень даже ничего.
— Женщине всегда надо говорить, что она не такая, как другие, если хочешь получить от нее то же, что и от других.
— Где таких берут?
— А-а-а… места знать надо. — Антонович пьянел и уже слюняво улыбался. — Помнишь Марину?
— Какую Марину?
— Мы с ней вместе обедали в «Королевской охоте». Ну, за неделю до отъезда. Ты тоже там был. Светленькая такая.
— Не помню.
— Да помнишь точно.
— Ну, возможно, не заметил…
— Да заметил точно.
— Ладно, так что она?
— Кто — она?
— Марина.
— A-а, роскошная баба… Да, кстати, если нужен женский пол — звони ей.
— У нее что — санэпид… контроль?
— Ну, не знаю, какой у нее контроль, а качество гарантировано. Ведь тебе нравятся наши бабы?
— Ничего.
— Может, поменяемся?
Пару часов спустя Шустер помог Антоновичу и одной из девушек дойти до машины. В этот вечер ничьих телефонов он у Антоновича не брал, решив взять утром.
В машине Антонович громко храпел, но когда они доехали до виллы, пришел в себя и проявил желание посидеть на улице.
Шустер пошел к себе в комнату. Через несколько минут к нему присоединилась более трезвая из девушек и сказала, что она принесла пиво. Еще через полчаса Шустер встал с постели, принял душ и, накинув халат, вышел подышать воздухом и заодно посмотреть, что там со Львом Семеновичем.
В халате и шлепанцах он прошел по душным после знойного дня аллеям, зажатым с двух сторон плотными стенами высоких подстриженных кустов или низких деревьев. В свете частых фонарей эти живые изгороди казались изумрудными, а дальше сливались с чернильной ночью.
Антонович сидел на стуле у бассейна, но смотрел не в воду, а на лужайку. Рядом с ним на холодильнике стояла почти полная бутылка пива. Антонович медленно повернул голову, посмотрел на Шустера и молча отвернулся.
— Не спится, Лев Семенович?
— Ты знаешь, Лева, — начал Антонович, и было непонятно, к кому он обращается, не к самому ли себе? — я помню, кажется, из детства эту картину. — Он говорил медленно, но четко. — Зеленая густая листва каштанов. Ночью она кажется черной и только внизу стволы и дорога освещены желтым светом фонарей. Иногда набегает ветер, листья бесшумно колышутся, кажется, вот-вот повеет прохладой, но ты только слегка чувствуешь ее кожей, как она тает. И снова тепло южной ночи. Вот мы здесь стоим, вот когда-то давно была та первая южная ночь, которую я помню. А между ними снова было лето, другое лето, еще лето, и так много-много раз. Даже не верится как много. Хочется, чтобы всегда было так, а эти лета текут сквозь пальцы, как короткие летние ночи, и кажется, такого никогда не будет, а оно снова возвращается. И только ты уже не тот. Ты незаметно стареешь. И в ту летнюю ночь не вернуться. А она — вот она, абсолютно такая же. Это ты уже не тот. Лева, мы иногда почему-то стыдимся самых глубоких чувств и называем их романтизмом. А ведь это — всего лишь искренние чувства. То, о чем мы думаем. Так же, как думаем о процентах и прибылях, проектах, переговорах, только те нам кажутся более естественными, нормальными, Лева. А ведь и то и другое — части жизни. Нас самих. Почему мы так редко это видим. И ту искренность уже не купишь…
