– и тут же Димин удар… Можно только мечтать, что если умереть, то так, в настоящей драке в полную силу, с матом на губах. Но какой же он был здоровый мужик… Как два Димы. Или как Дима и три четверти его самого.
Чувствующий себя дураком Антон немного наддал, хотя идти было неудобнее с каждой минутой. Угол проклятой сумки впивался в бедро, а слишком большая тяжесть не позволяла перекидывать ее из одной руки в другую на ходу. Каждые три десятка шагов требовалось приостанавливаться, сбивая набранный темп, и поворачиваться всем телом.
– Помочь, товащ капитан-лейтенант?
– А ты как думал?
Рома с пару секунд постоял на месте, надеясь, что его командир пройдет еще несколько шагов. Но тот сдох окончательно и с облегчением кинул сумку на снег.
– Что там? – во второй раз спросил он у подходящего. Опять обернулся и посмотрел. Ничего не видно уже вообще. Может быть, километр, а может быть, и больше.
Он вновь обернулся, и в ответ на кивок Ромы согласно взялся за одну из лямок. Теперь идти цепочкой не получится, но снега в лесу все же было не так много, так что скорость все равно вырастет. А это означает жизнь.
Рома взялся за вторую лямку и счастливо улыбнулся.
– Ни за что не догадаетесь, – сказал он.
Действительности нет дела до человеческих надежд и желаний.
Герберт Дж. Уэлс
25-я гвардейская мотострелковая бригада была разгромлена в ночь с понедельника 25-го на вторник 26-е. Ее оставшиеся в живых бойцы и командиры с последними уцелевшими единицами техники отошли туда, откуда сутками раньше начали неудачное контрнаступление, и влились в состав 138-й гвардейской. Уже находящейся под ударом, уже несущей потери, но все еще боеспособной. Вика была среди выживших, хотя только к среде окончательно отошла от безумия и смогла начать делать хоть что-то.
Она пришла в себя в медицинской палатке от криков людей. И уже потом поняла, что слышала их давно, долго. Просто не обращала внимания. Вика повернула голову набок, продолжая спокойно слушать, как надрывно, срываясь на хрип, кричит человек на соседней койке, в метре от нее. Потом приподняла голову и взглянула чуть дальше: там тоже кричали, но иначе.
Даже от такого простого движения ей стало хуже, и она повалилась обратно. Кружилась голова, причем сильно кружилась, как у пьяной. Болели мышцы. Сначала она осознала, что по кругу болит шея, потом поняла, что все хуже. Болели и плечи, и руки. Чувствительность возвращалась пятнами: так, она сначала почувствовала боль в крестце и только потом по всему ходу позвоночника. Но зато короткий отдых с закрытыми глазами помог. Головокружение сначала замедлилось, а затем вроде бы почти прекратилось. Вика снова открыла глаза и, теперь уже целенаправленно стараясь не слушать крики рядом с собой, осмотрела руки. Ссадины, царапины, синяки. Засохшая кровь на коже кистей. Выше все было тоже ничего: осторожно трогая себя за предплечья через ткань гимнастерки, она поняла, что сплошная здесь боль имеет не особо страшное объяснение – ушибы, а не раны.
Только теперь она почувствовала, как в палатке холодно. Накинутый на нее бушлат сполз ниже, и мороз сразу обжег лицо. Даже глаза заслезились. Впрочем, может, и от другого. В палатке резко пахло кровью, рвотой, лекарствами. Смертью. Вика машинально потрогала серый или пусть серо-голубоватый пластмассовый пятиугольник, висящий у нее на правом предплечье. Примотанный свернутым в жгутик клоком бинта, как привязывают бирки к новорожденным в роддомах. Тупо посмотрела на выдавленную в пластмассе надпись в три строчки: «Эвакуация во вторую очередь – 2». Снова поглядела на кричащих с одной стороны, повернула голову. Солдат на четвертой койке молчал, и она как-то сразу поняла почему: у живых не бывает такого лица.
– Эй! Эй, есть здесь кто?
Голос получился хриплый, сухой, и горло заболело сразу на всю глубину. Сколько она здесь лежит? Почему нет никаких медиков? Ведь видно, что эти двое уже не могут терпеть?
Палатка была четырехместная, и все четыре койки были заняты. Одна – ею, две – непрерывно кричащими ранеными, еще одна – умершим. Это дошло медленно, но, когда дошло, ей сразу стало хуже.
