Начфин Салипов приволок две фляжки: одна была полная, во второй булькало — ополовиненная.
Копылов начал пристраивать кружки на письменном столе вокруг пишущей машинки, накрытой на ночь чехлом.
Майор отобрал у него посуду.
— Выполняйте приказ, дежурный по части!
Федор вышел на крыльцо. Часовой нетерпеливо топтался у входа, держа винтовку штыком кверху.
— Война кончилась? — спросил он, жадно накидываясь на Копылова.
— Передали по радио: кончилась.
Солдат хрястнул затвором и выстрелил в воздух.
— Это еще что?!
— Да вы послушайте: кругом палят.
В самом деле, в разных местах над городом небо исполосовали следы трассирующих пуль. Треск приносился как во время боя. Кто-то стрелял даже внутри расположения БАО, и Копылов направился туда.
Что-то непривычное, позабытое было в этой ночи. Федор оглянулся — и понял. Десятки окон ярким светом хлестали в темноту. Вера Попова носилась уже по второму этажу и везде срывала маскировку — в проемах окон четко виднелась ее фигура.
Копылов шел на выстрелы, ему были видны выплески пламени из ствола автомата, направленного вверх. Стрелял командир автороты капитан Проданец. Долговязый, сутулый, сгорбившись и расставив ноги, он методично пускал в небо длинные очереди. Старшина Бураков деловито подавал ему заряженные магазины, опорожненные рожки запихивал за голенища сапог.
Проданец узнал подошедшего Копылова.
— Слыхал: победа! — сказал он, не прекращая стрельбы. — Дежуришь? Идем ко мне — спирт есть. Сейчас вот обойму кончу.
Весь день девятого мая по шоссе мимо штаба БАО куда-то на запад двигались войска, подчиняясь приказу командования. Казалось, закрученная пружина не могла остановиться вдруг, и пока завод не вышел до конца, моторизованные колонны будут продолжать движение. Все роды оружия проходили, как на параде.
Все, кто был свободен, толпились у обочины: нельзя было оторваться от непрестанного потока машин, транспортеров, танков, орудий и огромной массы людей, переодетых в безликую форму цвета войны — хаки. На дороге возникали пробки, и движение ненадолго стопорилось.
— Воронежских нету? — выкрикивал кто-нибудь из машины.
— Сибиряки-иркутяне, ко мне! — вопил второй.
И пошла разноголосица:
— Из Гомеля я!
— Кировские — вятские, кто?!
— Тамбовские, тамбовские!
— Одесса-мама! Одесса-мама!
Молоденький казах, вытянувшись на цыпочках, молча бегающим взглядом высматривал, не видать ли своих.
Опять взревели моторы — и людская река потекла дальше.
— С победой! — Улыбающийся солдат в замасленной пилотке свесился из кузова, протягивая фляжку, будто намеревался чокнуться, и сам отпил глоток. Спирт тек по подбородку, солдат рукавом вытер губы и отдал фляжку молоденькому ефрейтору. На том все было не по росту: тощая цыплячья шея высовывалась из просторного воротника гимнастерки. Ефрейтор хлебнул и поперхнулся, потешно выпучил глаза — машина с ними проехала мимо. Следом «виллис» на прицепе тащил сорокапятку. На стволе пушки двое примостились верхами лицом друг к другу и напоказ, для публики, чокались пустыми фляжками…
И опять другие машины и транспортеры поползли мимо, и разноголосый шум не прекращался на шоссе.
Копылов уходил ненадолго в штаб, в автороту, завертывал по пути на рацию и снова приходил за ворота — движущийся поток неодолимо тянул к себе: все время была надежда встретить знакомого.
Тут же сбивались в группы по трое-четверо невесть куда и откуда бредущие люди с разноцветными повязками на рукавах: поляки, болгары, итальянцы, венгры, чехи, голландцы, румыны — вся Европа была перебуторена. Им выносили пить, давали сухарей и хлеба; расспрашивали, мешая русские, украинские и чужеземные слова. То были пленные и освобожденные из лагерей, но больше согнанные со всего света в Германию на работу: кто батрачил на немцев, кто отбывал повинность на заводе, шахте…
Всюду раскиданы стреляные гильзы от крупнокалиберных патронов — они с треском выстреливались из-под колес грузовиков. У обочины под солнцем накалялись сваленные в кучи фауст-патроны. Они вдруг стали никому не нужны.
Двое парней, черноволосых и по-цыгански большеглазых и кучерявых, в пропыленных пиджаках расселись на фауст-патроны, грызли сухари, запивая водой из солдатского котелка. Боец, из чьего котелка они пили, толкался подле. Он выступал толмачом, по своему растолковывал жесты и улыбки итальянцев.
