Впервые внимательно взглянув на «метки», я увидел, что бдительность должна дружить с арифметикой. У снежинок было не шесть лучей, а восемь.
Может быть, этими снежинками, и объясняется проницательность Лебедева?
Однако, письмо, поступившее в обком, называлось сигналом. Сигнал требовал реакции. Вручение премии задержали. Вместе со мной включились в непонятное ожидание молодой режиссер Алексей Учитель, актер Роман Громадский, оперный певец Сергей Лейферкус, какой-то областной хор. Комсомольцы просили старших товарищей послать запрос в КГБ. Старшие медлили. То ли боялись открыть на свою голову заговор, то ли пытались справиться своими силами. В конце концов, запрос, как говорят, был все же послан, и ответ получен отрицательный. Ну, как в допинге.
Лебедев года через полтора после этой истории купил машину и стал собирать компанию для первой, веселой поездки на дачу. Обзванивал многих, в том числе, Радия Погодина, который мне об этом и рассказал. Все сначала согласились, потом, придумав предлог, отказались. Лебедев поехал один и недалеко от города столкнулся с лесовозом, разбившись насмерть.
Сейчас понимаю, что оказался тогда героем анекдота (артиллериста), который, попав в плен, под самыми страшными пытками не мог выдать секреты устройства оружия по причине того, что был незнаком с мат. частью. С механикой литературно-политических интриг я и правда знаком не был. В литературную жизнь пришел сбоку, после коммунарской юности, университетской молодости, службы в армии и нескольких лет в Ленконцерте. Везде был рядовым.
Так, к примеру, имя Довлатова узнал впервые, когда он принес заявку. О его многолетних мытарствах, зарубленной в Эстонии книге и прочем мне было не известно. Я боролся за него с директором, не подозревая, что борюсь с КГБ. То же и с рукописью Самуила Лурье «Литератор Писарев».
И так во всем, и длилось это довольно долго, а можно сказать и так, что затянулось на всю жизнь. Не могу рассказать, например, как я героически уклонился от сотрудничества с «органами», просто потому, что мне никто и никогда такого предложения не делал. Хотя должности для этого я занимал подходящие. О групповой борьбе в Союзе писателей, предшествовавшей моему появлению в нем, узнал лишь недавно из книги М. Золотоносова «Гадюшник». Открытием было, что боролись не столько правые с левыми, демократы со сталинистами, сколько одно самолюбие с другим, корыстный интерес с корыстным интересом. А тут уж шло в ход любое предложенное партией оружие. К примеру, антисемита Прокофьева обвинили в сочувствие евреям (эпоха борьбы с космополитизмом).
Действительные позиции обнаруживались только при серьезных конфликтах, в ситуации реального выбора. Такими были, например, обсуждение романа Дудинцева «Не хлебом единым», история с Иосифом Бродским. На моей памяти: борьба за журнал «Ленинград», приведшая к расколу Союза.
Групповые склоки продолжались, конечно, и при мне. Но я без морального ущерба двигался сквозь этот террариум, повинуясь исключительно здравому смыслу и собственной интуиции. Качество человека и качество текста вещи хоть и трудно формулируемые, но безусловные. Иногда и меня определяли в ту или иную группу, что было лишь следствием клеточного мышления. Порой меня выносило на передовой фронт какой-либо идеологической схватки, но свое окружение и тогда я воспринимал не как отряд борцов-единомышленников, а как хорошую и правильную компанию.
Дело не в сверхпроницательности. Просто на литературном поле трудно соврать. Годы спустя я стал узнавать, сколько стукачей и тайных сотрудников со стажем роилось вокруг меня. Были среди них люди, работавшие на обаяние, остроумные, даже умные, но ни одного талантливого. Тут природа поставила запрет. За каждой их устной и письменной фразой стояла фигура умолчания, поведение пестрило проскальзываниями и пробелами, как при демонстрации бракованной кинопленки. В подпитии брошенная скверная фраза о человеке, которого я любил, интимно высказанная сентенция жлоба, военное суждение о литературном ремесле – этого было достаточно.
Вхождение в должность
