Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания - страница 157

Несмотря на опыт армии и Ленконцерта, я чувствовал себя все еще университетским человеком. У меня были серьезные личные счеты с Л.Толстым и Достоевским, были претензии к Чернышевскому и Гоголю, Бабелю и Олеше. Я жил в пространстве литературы. Кумиры остались в школе, появились ратоборные коллеги, друзья, враги и соперники.

После знакомства с первой же рукописью я сказал сидящей напротив меня Лене Шнитниковой: «Ну, этого мы точно печатать не будем». Она усмехнулась: «Это один из наших лучших авторов». Довольно быстро я убедился в том, насколько Лена была права. Из всех лежащих на моем столе рукописей, эта была одной из самых перспективных.

Урок был болезненный, но усваивать его надо было немедленно, либо уходить из издательства. Дело не в простом снижении критериев (критерии не изменились). Но критерии читателя, ученого и рабочие критерии редактора, имеющего дело с текущей литературой, вещи разные. Последние диктуют масштаб ситуации. Не почувствовав этого вовремя, человек рискует оказаться в комически претенциозном положении. Ты, может быть, и хотел бы как редактор, чтобы к тебе пришел Лев Толстой, но он к тебе почему-то не спешит. Значит, и тебе надо быть скромнее.

Визит, который уж по счету, к главному редактору Наталье Кирилловне Неуйминой. Она напоминает мне актрису Маргариту Терехову – такие же глаза с поволокой, интонации с влажными затяжками, томные движения. Несмотря на просительность и совещательность тона, властность, всегда включенное чувство вертикальной ответственности – несомненны. Манера такая. Дурачок расслабится и потеряется в душевности.

«Николай Прохорович, даже если вы приняли решение вернуть автору рукопись, начните с того, что вам в ней понравилось». «А если мне ничего не понравилось?» «Так не бывает. К тому же, в этом, в конце концов, и состоит искусство редактора».

Я прислушался к этому совету, хотя и не всегда мне удавалось ему следовать. Но чаще удавалось. Через года два А.Власов, чудный человек, киносценарист и не слишком удачливый прозаик, надписал мне книжку, над которой мы вместе долго бились: «Самому доброму из самых жестких редакторов». Это привет Наталье Кирилловне.

Первая книжка, которую я подписал к печати, была почти готовая книжка басен, сказок и притч молодого талантливого автора (?) Юрия Степанова. Оставалось завершить составительский отбор и утвердить название. С последним и вышла история.

Название «Куриная слепота» мне не нравилось. В сборнике была сказка «Слоненок, которого кто-то выдумал». Я предложил вынести это название в заголовок книги. Вполне простодушно, не подозревая о существовании подводных камней.

Н.К. сопротивлялась. Наконец, спросила: «Вы берете на себя ответственность за это решение?»

Вопрос был неожиданный и совершенно непонятный. Но тревога передается поверх смысла. Я почувствовал ее, однако, по молодости лет ответил утвердительно. Я сказал: «Да».

Книга Юрия Степанова вышла под этим названием.

Смысл тревоги Н.К. стал мне понятен значительно позже. В названии был англоязычный, западноевропейский привкус: «Вверх по лестнице, идущей вниз», «Винни-Пух и все-все-все», «Карлсон, который живет на крыше»… Эти, выхваченные как будто из живой речи названия, не поощрялись. Патриотические чувства требовали заголовков коротких, с локальным смыслом. Как у русских классиков: «Мертвые души», «Преступление и наказание», «Война и мир». Или как у отечественных классиков детской литературы: «Приключения Буратино», «Судьба барабанщика», «Кортик».

Был в названии момент и более опасный. Если искать незапланированные ассоциации (а именно этим цензура и занималась, и само сочетание «незапланированные ассоциации» являлось рабочим термином этого ведомства), то получалось, что в нашем здоровом и прозрачном обществе чего-то из того, что как будто есть, в действительности, нет. Это уже попахивало идеологической провокацией. Тем более что речь шла о книге притч.

Пронесло. Идиотизм в стране зашкаливал. Нюх бдительной системы начинал притупляться. На тонкости не хватало зарплаты и литературного вкуса. Но для меня во всей этой истории был и урок, нет, не урок бдительности, а