Кажется, это более гуманно, чем обещание рая небесного, тем паче земного, превращающее человека в заложника. Напротив, угождая себе, легче сохранить не только вкус к жизни, но и самоуважение. Впрочем, то же самое при определенных обстоятельствах более всего располагает ко сну.
Урок химии в средней школе.
Ученик: Тамара Ивановна! Вот мы смешали этот порошок с синенькой жидкостью, и все задымилось и стало кипеть. Почему?
Учительница: Реакция такая.
Вероятно, мы влюбляемся не в человека, а в его роль. В роль, которую мы воспринимаем как версию его личности. Ситуативная роль: тамада, начальник, любовник, душа компании, профессионал… Или, что почти одно и то же, роль, которую мы при неполноте впечатлений слепили ему, пользуясь материалом своего состояния и своих представлений.
Сам человек, как малёк, проскочил в слишком крупную ячейку нашего халтурно-сетевого восприятия. Даже в любви так.
Умру, а в темноте после меня будут еще некоторое время двигаться и фосфоресцировать слова или… молва. А меня не будет. В буквальном, не физическом смысле. Предметом прицела я еще могу остаться, но прицел будет размыт. Все будут стрелять вразброс, от живота. И попадут, конечно, в небо, как в копеечку. Выудят, например, из пещеры вчерашней молодости фразу:
– Никак не могу купить калоши. Всё уходит на жизнь.
В итоге остался человек без калош. Не человек без калош остался, а остался «человек без калош». Босая душа его убежала по тропинке, незамеченная. Неужели все мы так нечетко задуманы или же просто неумело построены?
От неточности, от приблизительности я задыхаюсь. Природа ведь неточной не бывает. Что характерно, неточность – это собственно наше изобретение.
Бывает ли нахальным клен? Бывает ли он пошлым? Так медово наливается к сентябрю, так прихорашивается. Попросился в текст и попал. Или стал героем песни.
У него с чувством жанра все в порядке. Это нам даны ум, совесть, чувство меры, чтобы сохранить себя в некотором жанровом равновесии.
В детстве это происходило как-то иначе. Мир там всегда живой, пустот не бывает, отсутствие знания с лихвой возмещается фантазией.
Моя знакомая долгие годы прожила с уверенностью, что есть на земле остров Зариба. Уже повзрослев, безуспешно искала его на карте, стыдясь признаться в своем невежестве.
Оказалось просто: в детстве все мы пели песни о Кубе. Была и такая: «Куба – любовь моя! Остров зари багровой…» В ее восприятии звуки слиплись и образовали несуществующий остров: «Остров Зариба гровой». Значение слова «гровой» было не интересно (мало ли непонятных слов), зато появился остров.
Так вот о жанре. Тибетская, кажется, мудрость: если у вас много болезней, значит, надо лечить позвоночник. Позвоночник поведения – чувство жанра. Или стиля. Что, практически, одно и то же. Так просто для понимания и так трудно в исполнении.
Вот я, например, написал: «Тибетская, кажется, мудрость». Мог бы и проверить, найти источник. Если бы я писал исследование, то так непременно и сделал бы. Но если точность – вежливость ученого, то убедительность – доблесть рассказчика.
Книга с цитатой лежит справа от меня, на стуле. Но я не загляну в нее и не перепроверю себя, и все эти оговорки делаю для того, чтобы сохранить жанр непреднамеренного разговора, в котором важнее точной информации эмоция и честность думания. Я не настаиваю, не сообщаю – разговариваю. Я не обязателен, но существен в той степени, в какой существенно мое переживание в момент произнесения или написания слов.
И так во всем. Жанр – это не то что абсолютная естественность, но непременно четко соблюдаемая условность. Это позволяет не только сообщить нечто, быть услышанным, но и, не ущемляя самолюбия собеседника, остаться самим собой. И – прав Пятигорский: «Не напоминает ли нам неустанно Судьба, что то, как наш разговор ведется, уже есть то, о чем он?»
* * *
Знаете ли вы, как объясняется слово «трущоба» в энциклопедическом словаре 1955 года? Это «грязные, тесно застроенные кварталы капиталист. города, в к-рых обитает беднота». Это я к тому процитировал с точностью до сокращений, что мы в пору моего послевоенного детства жили не в трущобах, поскольку жили при социализме.