— Эх, ваше благородие, чего тут ворошить? Мало ль чего толкуют?.. Чужи речи не переслушаешь.
— Ну, да про это что? Девки молодые! По-вашему, может, так и надо. Парнишка-то что?
— Ничего, ваше благородие, растет. Часослов скончал, на второй кафизме сидит.
— Дело хорошее… А ведь я, Корней Сергеич, к тебе с повесткой… Читай-ка: человек ты грамотный. — И подаю ему циркуляр. А народ-от по захолустьям глуп: видит, печатна бумага, да сбоку «министерство» стоит — глаза-то у него и разбежались. Учен еще мало, знаете.
Прочел бумагу Корней, повертел в руках, на стол кладет.
— Мы, говорит, ваше благородие, люди слепые, — извольте приказать, какое тому дело есть.
— Что ты за слепой человек, Корней Сергеич!.. Зачем на себя клепать? Читай-ка вот, сбоку-то: "об отдаче малолетних крестьянских детей в Горыгорецкую школу, Могилевской губернии". Видишь?
— Вижу, ваше благородие.
— А слыхал ли ты про такую губернию? Про Могилевскую-то?
— Никак нет, ваше благородие, не слыхивал, что есть такая Могилевская губерния. Впервой слышу!
— Эта губерния за Сибирью, на самом краю света, — говорю ему. — И вся-то она, братец ты мой, состоит в могилах. А на тех на могилах гора, и на той горе школу, вот видишь, завели… Крестьянских ребятишек там ко всякому горю приобучают: оттого и прозвана "на горе горецкая школа". Понял?
— Невдомек, ваше благородие: ваши речи умные, да наши головы глупые.
— Да полно малину-то в рукавицы совать! Что в самом деле на себя клеплешь! У него и Власка кафизмы читает, а сам будто и печатного разобрать не может. Бери бумагу-то читай; не морочу ведь тебя… Печатное. Не сам же я печатал… Видишь? "Об отдаче малолетних крестьянских детей"… А ты читай сам!
Корней ни жив, ни мертв: только пальцами семенит. Смекнул, куда дело-то клоню. А все-таки спрашивает:
— Какое ж тут до меня касательство, ваше благородие?
— Как какое касательство? Власке-то который год?
— Двенадцатый на масленице пошел.
— Таких и требуется. Читай-ка вот.
— Нельзя ли помиловать, ваше благородие?
— Да как же я тебя помилую? По ревизским сказкам известно ведь, у какого крестьянина каких лет сыновья. Что ж мне из-за твоего Власки на свою голову беду брать… А?..
Замолчал Корней. Повесил голову, лицо пятнами пошло. А я себе прималкиваю, из сундучка бумаги вынимаю да раскладываю их по столу.
— Нельзя ли как помиловать, ваше благородие? — заголосил Корней.
— Как мне тебя миловать-то, Корней Сергеич? Своего что ли сына заместо Власки по этапу высылать? Так у меня и сына-то нет.
— Все в ваших руках, ваше благородие… Как бог, так и вы!.. Помилуйте, заставьте за себя вечно бога молить.
Корнеева жена в избу вошла, знает уж, о чем дело идет. Повалилась на пол, ухватилась мне за ноги, воет в источный голос на всю деревню. Услыхавши материн вой, девки прибежали, тоже завыли, тоже в ноги. А Власка, войдя в избу, стал у притолоки, сам ни с места. Побелел, ровно полотно, стоит, ровно к смерти приговорен.
— Душно что-то здесь, — молвил я Корнею, — на крыльцо выйду. Хочешь, вместе пойдем.
Вышли на крыльцо. Хозяйка почти без дыхания. Девки — было за нами, да Корней цыкнул на них.
Сел на крыльце, трубочку закурил, покуриваю себе… Говорю Корнею таково приятно да ласково:
— Избы не хочу сквернить этим куревом… Знаю, что старинки держишься, скитам веруешь… Так я на крылечке, чтоб у тебя богов не закоптить… Садись-ка рядком, Корней Сергеич, потолкуем…
Потолковали. На пяти золотых покончили. Написал я Власку немым и увечным, в Горыгорецкую, значит, негодным.
С легкой Корнеевой руки у меня дело как по маслу пошло. Сколько ни было в стану богатых мужиков, — всех объехал, никого не забыл. Сулил могилы да на горах горе, получил за каждого парнишку по золотенькому, в глухие, в немые писал их… Мужики рады-радешеньки, отбывши такое великое горе. Всем праздник, а мне вдвое: у жены салоп и шляпка с белым пером, точь в точь как у вице-губернаторши; у полюбовниц, что в стану держал: у одной шелково платье, у другой золотная душегрейка; шампанского вдоволь, хоть на месяц приезжай губернские… А главное, в губернском правлении остались довольны: крепко, значит, на месте сижу.
